Незванный гость. Афонские рассказы

© Станислав Сенькин, текст – 2007 г.

© Владимир Артёмов, фотографии – 2007 г.

© Илья Соколов, оформление – 2007 г.

© Крестовоздвиженское православное братство, издательские права – 2007 г.

© Издательство «Артос Медиа», составление, редакционная подготовка, дизайн – 2007 г.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Все описанное в этой книге основано на реальных событиях, но сами рассказы нельзя читать как документальные. Они являются художественным вымыслом. Все совпадения с названиями монастырей, именами людей, ныне живущих или уже усопших, – случайны.

Посвящается архимандриту † Ипполиту

Предисловие автора

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые, недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи.

Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут высыпать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами, – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха, – старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров, – он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом, – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один», – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

– Что ты хотел спросить у меня? – отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

– Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу – сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

– Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость – добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.

– Да, но ведь смирение – это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!

Отец Евфимий продолжил:

– То смирение, о котором ты говоришь, это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание придти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.

– Я не силен в таких вещах, отче, – Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. – Там мне будет спокойней – исихия1
Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.

Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.

– Понимаешь, какое дело, – отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, – то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, – это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.

– От боли!

– Да, и от боли тоже, – духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: – Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.

Заинтригованный монах сразу согласился:

– Конечно, отче, я буду нем, как могила.

– Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места, – отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. – Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан – македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.

– Здорово! – Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!

Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:

– Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, – он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. – Правило-то выполняешь?

– Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.

– Ну, хорошо, иди, дорогой.

– Благословите, отец! – и Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.

На следующее утро молодой греческий монах – обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху2
Сиромашество – особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.

– русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю:

– О! Здравствуй, Николай, как твои дела?

– Очень хорошо, как у тебя? – Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.

– Да нормально. Ты сейчас куда?

– В Григориат. А ты куда? – они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.

– Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?

Николай, похоже, удивился:

– Да кто ж не знает этого злого монаха?

– Злого?! – Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем. – Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!

Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву…

Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники – все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, – странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.

Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – он, наконец, услышал шаркающие шаги.

– Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!

Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.

– Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.

– Евфимия? Что этому старику от меня надо? – отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: – Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!

Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.

– Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!

В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», – подумал Григорий.

– Четок? Ну ладно, сейчас, подожди, – старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. – Заходи быстрей, у меня мало времени.

Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.

– Чего уставился, олух?! – старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. – Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?

– Нет-нет, отче, я не голоден.

– Отлично! Воду-можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар, – старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:

– Сколько хотел заказать старик Евфимий?

– Четверо четок.

– Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников – от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос, – старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. – За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду… Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся, самое большее, два часа, – отец Богдан немножко расстроился. – Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них – ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону, – отшельник махнул рукой и смачно выругался. – Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей3
Выборный начальник скита.

О! Тем не менее, я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец, – старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. – Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу.

Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:

– А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!

– В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать, – молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.

– Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу, – старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.

Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:

– Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане… – он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.

– Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам – мой посох! – старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.

– Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.

– Я тебе не верю!

– Обещаю, Богом клянусь!

– Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, – и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох…

После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:

– Спасибо вам, отче, за науку.

– Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично придти к нему и все объяснить, – старец стал руками подталкивать Григория к дверям. – Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.

– А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? – задал тот свой последний вопрос.

– За последние десять лет ты уже, кажется, шестой, – отец Богдан уже закрывал дверь. – Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение – проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!

Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный4
Ответственный за монастырскую гостиницу.

Ласково принял его, угостил обедом и спросил:

– Что, был у старика Богдана?

– Да, а как вы узнали? – проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.

– Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал, пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Станислав Сенькин
Афонские рассказы

Украденные мощи

От автора

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – Пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха. – Старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «Мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров. – Он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом. – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один». – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

– Что ты хотел спросить у меня? – Отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.

– Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу – сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.

Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:

– Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость – добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.

– Да, но ведь смирение – это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!

Отец Евфимий продолжил:

– То смирение, о котором ты говоришь, – это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание прийти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.

– Я не силен в таких вещах, отче. – Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. – Там мне будет спокойней – исихия 1
Этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через очищение сердца слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, практика молитвы Иисусовой.

Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.

– Понимаешь, какое дело, – отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, – то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, – это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.

– От боли!

– Да, и от боли тоже. – Духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: – Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.

Заинтригованный монах сразу согласился:

– Конечно, отче, я буду нем, как могила.

– Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места. – Отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. – Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан – македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.

– Здорово! – Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!

Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:

– Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, – он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. – Правило-то выполняешь?

– Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.

– Ну, хорошо, иди, дорогой.

– Благословите, отец! – И Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.

На следующее утро молодой греческий монах – обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху 2
Сиромашество – особый вид афонского монашества. Представители его не имеют никакого жилища, ночуют часто под открытым небо, питаются сухарями, которые раздают в монастырях для подобных бедняков.

– русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю.

– О! Здравствуй, Николай, как твои дела?

– Очень хорошо, как у тебя? – Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.

– Да нормально. Ты сейчас куда?

– В Григориат. А ты куда? – Они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.

– Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?

Николай, похоже, удивился:

– Да кто ж не знает этого злого монаха?

– Злого?! – Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем. – Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!

Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву…

Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники – все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, – странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.

Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. – Он, наконец, услышал шаркающие шаги.

– Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!

Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.

– Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.

– Евфимия? Что этому старику от меня надо? – Отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: – Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!

Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.

– Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!

В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», – подумал Григорий.

– Четок? Ну ладно, сейчас, подожди. – Старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. – Заходи быстрей, у меня мало времени.

Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.

– Чего уставился, олух?! – Старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. – Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?

– Нет-нет, отче, я не голоден.

– Отлично! Воду можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар. – Старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:

– Сколько хотел заказать старик Евфимий?

– Четверо четок.

– Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников – от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос. – Старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. – За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду… Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся самое большее два часа. – Отец Богдан немножко расстроился. – Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них – ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону. – Отшельник махнул рукой и смачно выругался. – Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей 3
Выборный начальник скита.

О! Тем не менее я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец. – Старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. – Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу.

Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:

– А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!

– В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать. – Молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.

– Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу. – Старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.

Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:

– Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане… – Он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.

– Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам – мой посох! – Старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.

– Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.

– Я тебе не верю!

– Обещаю, Богом клянусь!

– Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, – и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох…

После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:

– Спасибо вам, отче, за науку.

– Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично прийти к нему и все объяснить. – Старец стал руками подталкивать Григория к дверям. – Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.

– А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? – задал тот свой последний вопрос.

– За последние десять лет ты уже, кажется, шестой. – Отец Богдан уже закрывал дверь. – Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение – проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!

Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный 4
Ответственный за монастырскую гостиницу.

Ласково принял его, угостил обедом и спросил:

– Что, был у старика Богдана?

– Да, а как вы узнали? – Проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.

– Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал – пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?

На следующий день Григорий сел на паром и поехал в монастырь. Прибыв в родные стены, он сразу пошел к духовнику за объяснениями.

Отец Евфимий отдыхал в своей келье, когда он пришел к нему. Услышав молитву, духовник открыл свою дверь и неожиданно сделал перед Григорием земной поклон. Монаху стало неловко, и он подивился как мудрости, так и смирению монастырского духовника. Затем старец пригласил его войти:

– Григорий, прости меня…

– Нет-нет, отче, это был для меня хороший урок. Я только хочу вашего разъяснения. – Взяв иерейское благословение и передав ему купленные четки, он замер в ожидании ответа.

Духовник протянул Григорию синюю бумажку в двадцать евро и отдал одни из четок отца Богдана:

– Возьми эти чудесные четки, отец. И когда будешь по ним молиться, помни, что отец Богдан уже шестьдесят лет живет и мирится со своим жутким характером. Несмотря ни на что он живет на Афоне и молится Богу. А ты, имея уж куда более покладистый характер, через два года приходишь в уныние. Имей ты хоть сотую часть смирения отца Богдана, ты бы терпел собственные недостатки так же легко, словно бы они были чужими. Так что, дерзай.

Григорий опустил голову, теперь ему стал ясен смысл урока.

В своей книге "Афонские рассказы" известный сектовед и историк Церкви А.Л. Дворкин предстает перед читателем с неожиданной стороны. Сборник коротких рассказов-воспоминаний, случаев из жизни, притч, так или иначе связанных с Афоном и с людьми, встреченными там автором – вот что представляет из себя эта книга. Легкий, непринужденный тон устного рассказа нисколько не мешает разговору о самых важных для христианина вещах – о молитве, смирении, аскетике; в конечном итоге – о жажде Бога и стремлении обрести и сохранить общение с Ним… В то же время читателю есть над чем улыбнуться – точный и мягкий юмор книги делает текст живым и очень близким.

РУССКИЙ МОНАСТЫРЬ

Пантелеймоновский монастырь был тогда, во время моего первого приезда на Афон (летом 1981 года), в страшном запустении. Как брошенный, опустошенный город. В начале века там жили около трех тысяч монахов. Но после революции пополнения почти не было, разве что только из числа эмигрантов. Правда, в начале семидесятых годов на Афон впервые отпустили небольшую группу монахов из Советского Союза, а незадолго до моего первого приезда туда прибыла вторая группа. Выпускать из СССР их не хотели, потому что монахи, которые селились на Афоне, получали греческое гражданство, а это фактически означало эмиграцию. С другой стороны, и греческие власти с большой подозрительностью относились к выходцам из Советского Союза. В итоге в огромном монастыре жили в то время лишь около двадцати монахов, половина из которых были очень старенькими. Поэтому поддерживать поря док на всей огромной территории, во всех зданиях, было невозможно. Несколько громадных корпусов стояли выгоревшими после страшных пожаров и смотрели на мир почерневшими пустыми проемами окон.
Немногочисленных гостей монастыря селили в гостинице, которая тогда была в ужасном состоянии - вроде нью-йоркских трущоб. Теперь уже отремонтирована, сияет кафелем и побелкой и до краев заселена паломниками. Здание гостиницы расположено за пределами монастыря. Но поскольку я был, во-первых, русский, а во-вторых, студент духовной академии, то меня пустили в сам монастырь, и жил я в монашеской келий.

Помещений было, как мне показалось, многовато даже для трех тысяч человек, корпуса, корпуса, корпуса... А сколько там было гостевых комнат и апартаментов для самых почетных паломников! По коридорам можно было бродить бесконечно: заходить, например, в гостиную, где принимали генералов, в специальные великокняжеские апартаменты, архиерейскую приемную... Ничего с тех пор не изменилось: те же портреты висели на стенах, те же бумаги лежали разложенными на столе; можно было просто доставать, листать, смотреть какие-то записи, дотрагиваться до вещей, которые оставались в неприкосновенности с тех пор... В монастырской библиотеке я мог листать рукописные книги X, XI века, написанные на пергаменте, с иллюстрациями, - то, что хранится в музеях под пуленепробиваемым стеклом. Мне довелось прочесть рукопись воспоминаний будущего архиепископа Брюссельского Василия (Кривошеи на), который в период между двумя войнами был насельником монастыря и исполнял послушание библиотекаря. Эти тетрадки, исписанные четким и ясным почерком выдающегося богослова современности и будущего архиерея я читал день или полтора напролет, оторваться было невозможно. Конечно, сейчас этот труд уже издан, и найти его и прочесть может каждый. Но то была первая - самая непосредственная, по свежей памяти, редакция книги - рукопись афонского монаха.

АФОНСКАЯ ЧИСТОТА

Вообще Афон - удивительное место. Отчасти потому, что когда представляешь себе сообщество, где нет ни одной женщины, где одни мужчины, то вырисовывается образ, ну скажем, квартиры холостяка: с пригоревшей яичницей на сковородке, разбросанной одеждой, где все кругом перевернуто и паутина по углам. Но на Афоне совершенно не так. Это идеальный поря док, идеальная чистота. Это какое-то особое, удивительное, сердечное отношение друг к другу. Конечно, как и все места на нашей пораженной грехом земле, Афон далек от идеала. Но, по-моему, это такое место, где все как-то ближе к идеалу. Ощущение намоленности этой почвы не покидает ни на минуту - стоишь ли ты в византийском храме, нимало не изменившемся со времен строительства, поднимаешься ли в горы мимо жилища отшельника, сидишь ли в библиотеке десятивекового монастыря...

ВИЗАНТИЙСКОЕ ВРЕМЯ...

Вся внутренняя афонская жизнь - жизнь совершенно особенная, по сути своей, такая же, как во времена Византии - без электричества, без машин... Так было еще в 80-е гг., сейчас, к сожале нию, многое изменилось...

Подсчет времени - тоже византийский. Полночь это закат, и все остальное время отсчиты-вается от заката. И каждый месяц часы подводятся, потому что каждый месяц закаты в разное время. При этом в разных монастырях время от личается, потому что одни находятся ближе к морю, другие - высоко в горах. Вообще же время на Афоне будто бы неподвижно.

ЛЕПТА РОССИИ

Удивительно, как много русского было вложено в Афон. В любом, даже "самом греческом" монастыре, всегда находишь что-то от русской культуры: дары ли царской семьи (не обязательно последней, может быть, более ранних поколений), русские ли блюда, самовары, еще что-то... Связь с Россией постоянно ощущается. Или вдруг ты узнаешь, что монастырь горел и был отстроен на деньги, собранные в России.

ЦВЕТОК В СТАКАНЕ

Ощущение этой особости места приходит еще и оттого, что каждый человек старается исполнить желание другого, до того, как это желание будет высказано вслух. В ответ вы тоже стараетесь угадать желание другого человека, исполнить его с опережением. И такое служение ближнему доставляет удивительную, особую радость. Мне вспоминается один эпизод. Мы прибыли на Афон вместе с моим другом православным американцем Джеффри Макдональдом (то была моя вторая поездка, летом 1982 г.).
Одну ночь мы провели в монастыре Пантократор. Мы засиделись на балконе допоздна - то есть до тех пор, пока совсем стемнело, - разговаривали с насельником монастыря - греческим монахом. Потом разошлись по своим кельям, и когда мы уже ложились спать, в дверь вдруг постучали. Открываем - оказывается, тот самый монах, который с нами разговаривал. Он принес нам стакан с водой, а в стакане - огромный, закрытый еще бутон цветка. Он сказал: "Вы поставьте его на окно. Утром, когда рассветет, он раскроется, и первое, что вы увидите, когда вернетесь в келью после литургии, - это раскрывшийся цветок". С этим монах ушел.
Это было настолько удивительно, настолько не так, как во внешнем мире... На Афоне же совершенно естественно воспринималось то, что человек хотел просто порадовать гостей красотой цветка.

МОРСКАЯ ПЕХОТА

Здесь практически в неизменном виде сохранились правила богослужения средневекового византийского христианства. Храмы освещаются только свечами и лампадами. Значительная часть службы проходит почти в полной темноте - скажем, шестопсалмие монахи читают только по памяти. Наизусть читают и многие другие части богослужения. Полунощница и утреня начинаются затемно, так как ночь - это время, когда монахи бодрствуют. Мир спит, в темноте господствуют силы тьмы, и монахи - воины Христовы, выходят на бой, защищая и охраняя всех нас.

Один американский профессор антропологии сделал весьма интересное, особенно для неправо славного человека, сравнение, проведя параллель между известным ему монашеством и армейскими подразделениями. "Если французских бенедиктинцев можно сравнить с пехотой, а итальянских францисканцев, недисциплинированных и бесшабашных - с ВВС, то афонские монахи - это морская пехота, с ее жесткой дисциплиной и тяжелейшими испытаниями при подготовке. Но зато этим элитным, всегда находящимся в наилучшей форме бойцам не страшен никакой враг!"

РАСПОРЯДОК ДНЯ... И НОЧИ

В разных монастырях утреннее богослужение начинается по-разному, по нашему времени - от половины второго до половины четвертого, и продолжается, соответственно, до половины седьмого - половины девятого утра, когда заканчивается литургия. В греческих монастырях каждый монах обычно причащается три раза в неделю, поэтому за каждой литургией много причастников. После богослужения, если это не постный день, монахи расходятся выполнять послушания и около полудня собираются на завтрак. Потом обычно дневной отдых: как во многих жарких странах, сон на Афоне делится пополам - немного ночью, немного в самое жаркое время дня. После этого опять послушание, ближе к закату - вечерня, в течение примерно часа, потом ужин. Если это постный день, то это первая и последняя трапеза. Если не постный день, то обычно на ужин часто едят то же, что и ели на завтрак, только уже холодное. После ужина - повечерие. Когда стемнеет, ворота закрываются, и дальше каждый монах рассчитывает свое время сам -ведь есть еще индивидуальное вечернее келейное правило. И даже если служба начинается в полтретьего ночи, то монахи просыпаются не меньше чем за час до этого, чтобы исполнить свою келейную утреннюю молитву.
Под праздники служат всенощную, в прямом смысле этого слова - она длится всю ночь. Самая длинная служба, на которой мне доводилось бывать, продолжалась часов шестнадцать: великая вечерня началась примерно в восемь вечера, а литургия отошла около полудня. Но то был престольный праздник монастыря. Обычная всенощная длится часов семь-восемь.
Много раз я слышал на Афоне, что такая интенсивная молитвенная жизнь не проходит "безнаказанно" - если человек все время проводит в церкви, если он все время молится, ежедневно открывает помыслы, если он, даже не будучи хорошим, все время стремится быть таковым, он не может не начать меняться к лучшему...

ВКУС ХЛЕБА С АЙВОЙ

Еда на Афоне очень простая, постная. Сами монахи едят очень мало, по понедельникам, средам и пятницам полагается только одна трапеза в день, но для гостей устраивают дополнительную - после утреннего богослужения. На завтрак обычно подают травяной чай, хлеб, варенье. Хлеб из муки грубого помола пекут один раз в неделю или в десять дней и едят, пока не кончится, и только после этого выпекают новый. Поэтому афонский хлеб, как правило, черствоватый. Но однажды я пришел на утреннюю трапезу, где был свежевыпеченный хлеб, еще горячий. Кроме хлеба, подавали чай и айвовое варенье. Я, как обычно, намазал хлеб вареньем, откусил и совершенно замер от ощущения потрясающей интенсивности вкуса - настолько оно было неожиданное, хотя то были самые простые вещи.

Мы привыкли в нашей жизни к простым вещам, мы их не замечаем, совершенно не ощущаем их вкуса, не ощущаем радости, что они нам приносят, - нам всегда хочется чего-то более сложного, изысканно утонченного, которое быстро тоже приедается, и так без конца. Но вот тот завтрак после нескольких недель жизни на Афоне как бы заново открыл красоту самых простых вещей, и надо сказать, что более вкусного завтрака у меня никогда в жизни не было.

ЧУВАШСКАЯ ПСАЛТИРЬ

На Афоне я многое узнавал о церковной жизни в России: живя в эмиграции, я, по сути, совсем ничего не знал о церковной жизни в провинции, о жизни простых верующих. Мне очень запомнился разговор с одним молодым диаконом. Он был чуваш. В их семье все были очень верные православию. Он рассказывал о том, как в детстве они с матерью и другими его братьями и сестрами ходили в церковь. Ближайшая церковь находилась в сорока километрах от их села. Автобусов не было, шли пешком. Выходили в пятницу утром и в субботу к вечеру добирались до места.
Шли через снег, через непогоду, ночевали где-то вблизи храма и на следующее утро шли на литургию. Еще этот диакон показывал мне рукописные книжки, которые приготовила ему младшая сестра, когда узнала, что он уезжает на Афон. Там был Служебник по-чувашски, переписанный от руки, такая же рукописная Псалтырь, еще что-то... Девочка хотела переписать весь Новый Завет, но услышала от кого-то, что Новый Завет по-чувашски уже издан Библейским обществом и его легко достать за границей. Потом оказалось, что Библейское общество чувашского Нового Завета тогда пока еще не переиздавало.
Честно говоря, над этими общими тетрадками в клеенчатых обложках, над этими непонятными словами, написанными кириллицей, я прослезился. Это же настоящий подвиг веры, какие нечасто можно встретить в наши дни! Девочке было шестнадцать лет. Я представлял ее себе - чем она могла бы заниматься: куда-то ходить, как-то общаться со сверстниками, бегать на дискотеки, или вот - сидеть долгие вечера, переписывать - для того, чтобы брат смог прочесть на родном языке. Причем переписано было всё шариковой ручкой, двумя цветами - красным и синим, очень ровным красивым, хотя и детским почерком. Я помню из своего детства: стараешься написать что-нибудь покрасивее. Первые строчки выходят - загляденье! А дальше и буквы начинают получаться кривоватыми и помарки появляются, и строчки начинают приплясывать... Но в этих тетрадях все было не так: почерк был красивый и ровный от начала до конца, а помарок не было вовсе! Диакон рассказал, что после революции ничего из православной литературы по-чувашски не издавалось, поэтому дома, если служили на родном языке, пользовались либо обветшавшими дореволюционными книгами, либо переписывали.

ИСПЫТАТЕЛЬ

Другой монах рассказал мне о своем друге, диаконе из России. Он был летчик-испытатель, проверял самолет. Самолет зашел в штопор и полетел на землю. Летчик был неверующим, никогда не задумывался о Боге, и вдруг, летя штопором вниз, вспомнил, как бабушка рассказывала про святого Николая. Он успел проговорить про себя: "Святой Николай, помоги!" И вдруг самолет развернуло у самой земли, и он мягко сел на колеса. Летчик был в состоянии шока. Его вытащили из машины, он не мог ни согнуться, ни разогнуться. Через несколько дней после того, как пришел в себя, он сказал, что будет служить Богу в Церкви. Естественно, все его отговаривали, жена отказалась за ним следовать. Он ушел в отставку и принял монашество.

ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ МОНАХОМ

Однажды - в мою четвертую поездку на Афон - уже из России, в 2001 году - мой знакомый, предприниматель, довольно состоятельный человек, стал расспрашивать одного монаха греческого монастыря о его жизни. Ему все хотелось узнать, сложно ли быть монахом. На это монах (принявший православие француз из старой хорошей семьи) сказал ему, что быть монахом очень просто; сложнее всего - стать монахом, решиться на это. С тех пор как он монах, каждый день для него - это праздник: весь груз житейских забот с него снят, он может спокойно размышлять о своей духовной жизни, разговаривать с Богом, молиться Богу. Жизнь же в миру намного тяжелее: нужно думать о хлебе насущном, нужно кормить семью, а это постоянно отвлекает. Он сказал, что преклоняется перед подвигом тех христиан, которые живут в миру, и очень их уважает, потому что у него в этом смысле жизнь несравненно легче.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ

Мне вспоминается исповедь в монастыре Григориу. Тогда (в 1981 году) игумен Георгий, который поныне здравствует, рассказал мне одну историю. Ему довелось принимать предсмертную исповедь у одного священника в небольшом городке в Греции. У священника было двое детей с очень большой разницей в возрасте - старший сын и много младшая дочь. Сын поехал в Афины учиться, и с ним произошла трагедия - он погиб. Труп юноши был найден в пустынном месте. Ясно было лишь то, что его забили до смерти. Хотя сын был очень церковным и вел благочестивую жизнь, креста на нем не нашли. И вот это отсутствие креста очень томило душу несчастного отца. Убийц тогда не нашли, преступление осталось нераскрытым.
Прошло время, дочь священника выросла и у нее появился жених. Молодой человек был постарше нее, ходил к ним в дом и был хорошо принят. Священнику, к тому времени овдовевшему, он нравился. Но сделать предложение он все как-то не решался. Через некоторое время, когда было уже очевидно, что они друг друга любят, жених попросил у священника об исповеди. Тот согласился, и молодой человек признался, что полюбил его дочь и их семью, но должен сказать, что он их недостоин, потому что он - убийца. Одно время, довольно давно, он был в дурной компании, они загуляли, и поздно ночью пристали к какому-то юноше - а это было в Афинах. Тот стал их усовещивать, взывать к их совести, что их еще больше озлобило, они начали его избивать и забили его до смерти. Тогда жених, самый младший из той компании, из какого-то лиховства, сорвал с юноши золотой крест, который до сих пор носит при себе. С этими словами он показал священнику крест, в котором тот узнал пропавший крестильный крест своего сына. В тот момент священнику показалось, что пол уходит из-под его Ног, сам он едва не упал. Он взмолился, чтобы Бог придал ему силы. А молодой человек про должал: "Вы видите, такой отверженный Богом человек, как я, не может быть мужем вашей дочери. Простите меня".
Священник ответил: "Как я могу не принять тебя в свою семью, если Сам Бог принимает твое покаяние?" Сыграли свадьбу, и все фотографии сына священника под благовидным предлогом были убраны подальше, чтобы муж его дочери никогда не догадался, что он убийца брата своей жены. Так этой тайны никто и не узнал. Священник рассказал это лишь отцу Георгию, в предсмертной исповеди.

ОТЕЦ МАКСИМ

Вообще на Афоне можно встретить монахов со всех концов света, из самых разных стран. Чтобы здесь остаться, монаху достаточно просто приехать в один из монастырей, и если его там примут, то на этом дело и заканчивается. Никаких особых требований или условий выполнять не надо. Однако желающих остаться на Афоне навсегда не так уж много. Дело в том, что жизнь здесь довольно тяжелая, не каждый может это выдержать. Это постоянное недосыпание, недоедание, долгие службы... Но в принципе, это очень здоровый образ жизни, и большинство афонских монахов в очень хорошей физической форме.
Как-то мы с Джеффри Макдональдом решили подняться на вершину горы Афон - 2033 метра над уровнем моря, причем гора начинается прямо от моря, так что подниматься нужно все эти метры до одного. Начали подъем мы вечером, так что, поднявшись метров восемьсот, стали искать ночлег. Постучались в одиноко стоящую келью (хижину с домовой церковью, где обычно живут один-два монаха) и были встречены почтенного возраста старцем с густой белой бородой. Старец назвался архимандритом Максимом и очень обрадовался, узнав, что я из России. Оказалось, что когда-то давно он стажировался в Московской духовной академии и до сих пор неплохо говорил по-русски.
Отец Максим подвизался на Афоне уже без малого пятьдесят лет, а последние годы поселился в этой келье в поисках уединения. Принял он нас как родных, на ужине не знал, чем еще попотчевать, открывая одну консервную банку за другой из своих совсем небогатых запасов. Наутро, после литургии, снабдив хлебом и оливками и показав дорогу, он отпустил нас на гору. Мы пошли налегке, оставив все свои вещи у него, чтобы забрать их на обратном пути. Подъем был довольно крутой, но за каждым поворотом открывались такие виды, что дух захватывало. Мы часто останавливались, передыхали, оглядывались, делали фотографии, читали молитвы и псалмы. Когда кончилась зона леса и горная порода стала выходить наружу, мы остолбенели - это был сплошной белый мрамор! В конце концов, вся растительность кончилась и мы продолжили свое восхождение среди сверкающего на изломах белого мрамора. Ничего подобного видеть мне не приходилось - я вдруг оказался в какой-то давно забытой русской народной сказке моего детства: "А за тремя морями, за тремя лесами стоит, касатик, беломраморная гора"!
На вершине - малюсенькая часовня, посвященная Преображению Господню (там служат всенощную и литургию раз в год - на этот праздник), а чуть выше нее - большой железный крест, венчающий гору. Мы немного посидели на камнях, обследовали окрестности, спели тропарь Преображению и потихонечку пошли назад. Всего вся дорога туда и обратно до кельи отца Максима - заняла у нас около шести часов. "Где вы были так долго? Я уже начал волноваться за вас, - встретил нас старец. - Надеюсь, ничего не случилось?" Мы заверили его, что все в порядке, просто поднялись и спустились. "Тогда вы, наверное, вычитали там на вершине всенощную, - предположил отец Максим, - иначе где бы вы пропадали так долго? У меня эта дорога занимает не более двух часов!"

ДЖОРДЖИО

Бывали случаи, когда уже решившие остаться на Афоне люди отступали назад. Так, один мой замечательный римский знакомый, из русских эмигрантов, православный архимандрит отец Гермоген, поведал мне историю своего духовного чада - православного итальянского барона, профессора. Этот барон очень любил ездить на Афон и хотел стать афонским монахом. Но отец Гермоген все не благословлял его на этот шаг. В конце концов, он собрался и уехал без благословения отца Гермогена. Поселился на Афоне в одном из монастырей, стал послушником, прожил так около года, очень ревностно выполнял все правила и послушания и радовался такому повороту в своей жизни. Потом через год игумен ему сказал: "А теперь, Джоржио, готовься, завтра вечером будет твой постриг". Джоржио всю ночь не спал: думал про свою тетю в Риме, думал про свое поместье в Калабрии, про маму, которая в этом поместье, еще про что-то... Утром, как только рассвело, он собрал чемоданчик - и назад в Рим.

"ОБНАЖЕННЫЕ ОТЦЫ"

А ведь на Афоне есть множество исключительных подвижников. Во многих монастырях вам рас скажут об "обнаженных отцах", уединенно живущих в пещерах на недоступном скалистом южном окончании полуострова и много лет не имеющих никаких контактов в людьми (кроме избранного брата, приносящего им Причастие), так что даже и всю одежду износили уже. Непременно расскажут о том, как какие-нибудь немецкие туристы случайно забрели в одну из таких пещер и увидели там следы скудного жилья, но не нашли обитателей. Потом они, дескать, рассказали об этом в ближайшем монастыре, взялись продемонстрировать эту пещеру, но уже не смогли ее отыскать...
На вершине горы Афон мы с Джеффри обнаружили нечто подобное - даже не пещеру, а щель между двумя глыбами мрамора. Там лежала соломенная подстилка, а рядом стояла железная бочка с ржавой водой, в которой плавал полиэтиленовый мешок с листьями салата. Когда мы спускались, мы встретили жителя вершины - сравнительно молодого (черная борода) монаха в стареньком выцветшем подряснике. Он поднимался наверх, неся глиняный кувшин с питьевой водой (ближайшая к вершине питьевая вода на уровне 1200 метров). Мы попросили его благословения, спросили его имя (оказалось, монах Дамаскин) и предложили остававшиеся у нас хлеб и оливки, которые он, к нашей радости, принял. Вот такая мимолетная афонская встреча...

ЧЕТЫРЕ ДНЯ

Когда я в первый раз ехал на Афон, я совсем не представлял себе, что я там увижу. Я думал о нескольких монастырях, которые можно будет обойти за пару дней и оставил Афон на самый конец своего первого месячного путешествия по святым местам Греции. Я рассчитывал пробыть там четыре дня. Но, конечно, все вышло иначе. Афон оказался громадным полуостровом - около 80 километров длиной и до 8 шириной. Причем это расстояния по прямой, а когда идешь пешком горными тропами, они, естественно, чуть ли не удваиваются. Машин тогда почти что совсем не было, так что максимум, на что можно было надеяться - это подгадать и подъехать часть пути на катере, раз в день проходящего вдоль берега. Афон меня потряс. Естественно, я отказался от всех остальных своих планов и оставался там десять дней - сколько только мог.

Я просчитал все по часам: утром уезжаю на катере с Афона, потом пересаживаюсь на автобус до Салоников, оттуда ночным автобусом еду в Афины, а наутро у меня был самолет в Нью-Йорк. В аэропорт я прибывал за два часа до отправления, то есть все сходилось до последнего мгновения.
Уезжать не хотелось страшно, но делать было нечего. Последнюю ночь я провел в Пантелеимоновском монастыре. Утром, перед прибытием катера я зашел попрощаться с отцом Сергием, с которым мы очень подружились. И тут отец Сергий говорит: "Ты зачем уезжаешь? Останься еще дня на четыре". Я ответил, что очень бы хотел остаться, но не могу, так как у меня назавтра билет на самолет до Нью-Йорка. Отец Сергий повторяет: "Послушай меня, оставайся дня на четыре". Я снова ответил, что не могу, хотя уезжать мне совсем не хочется, что у меня на душе кошки скребут, что он разрывает мое сердце, но что если я свой самолет пропущу, то билет самый дешевый билет до Америки пропадет, и вернуться мне будет не на что, а в это время начнется учебный год и вообще, отец Сергий, вы не понимаете, тут Афон, тут все по-другому, а там мир, там самолеты летают по рас писанию, опоздавших не ждут и билетов не возвращают... Но отец Сергий со странной настойчивостью снова и снова повторял про четыре дня, на которые я должен остаться. В конце концов, я не выдержал: "Ну, все, отец Сергий, до свидания, вот мой катер, я пошел, надеюсь, еще вернусь, и мы с вами увидимся", - и уехал.

В Салониках я сел в ночной автобус, приехал в афинский аэропорт. Весь взмыленный, с опозданием, несусь к своему самолету, подбегаю к стойке и вижу: висит большое объявление о том, что началась забастовка авиадиспетчеров, и все полеты на четыре дня отменены... Возвращаться на Афон не было ни денег, ни специального разрешения. Так что четыре дня я сидел в Афинах - пыльном, душном, жарком городе и думал о своих грехах.

ГЛАВНОЕ ДЕЛО НА ЗЕМЛЕ

Возможно, после моего рассказа, после других рассказов об Афоне создается впечатление, что это довольно удаленное от реальной жизни место. Это не так. Афонская жизнь, на мой взгляд, - самая реальная жизнь из того, что есть. Скорее даже, это мы все живем какой-то полуреальной жизнью, в постоянном беге, в постоянной занятости, стрессах, попытках удовлетворить потребности, строить планы, реализовать мечтания, которые почему-то не реализовываются... На Афоне живут, выражаясь современным языком, очень "конкретной" жизнью. Очень земной, конкретной, наполненной жизнью. И занимаются афонские монахи самым главным на земле делом - молитвой обо всех и за всех. Кто знает, не было бы Афона и афонской молитвы, продолжался ли бы еще наш мир?..

МАШИНА ВРЕМЕНИ

Есть в Иерусалиме туннель, который сохранился до наших дней со времен пророка Исайи. Свидетельство о нем можно найти в двадцатой главе 4-й Книги Царств. Во время осады города ассирийцами по этому туннелю в Иерусалим поступала вода. Собственных источников водоснабжения в городе не было, и царь Езекия заблаговременно распорядился прорубить в скале туннель - чтобы обеспечить город водой на время осады. Теперь по этому туннелю можно спокойно пройти: вода сочится только по дну, снимаешь ботинки, зажигаешь свечку (или фонарик) и шлепаешь босиком весь путь от начала до конца (всего метров восемьсот) через всю скальную породу.
Этот туннель остался неизменным на протяжении тысячелетий. На стенах видны следы работ подданных царя Иезекии; можно понять, как и чем они рубили - где киркой, где мотыгой. Можно вложить руку в эти следы от ударов и почувствовать связь с человеком, который когда-то оставил эту вмятину, то есть материальную связь с современником пророка Исайи. Своего рода машина времени...
...Странное и удивительное чувство - ощущение восстановленной преемственности поколений. Видеть, держать в руках, рассматривать вещи, которые были оставлены в этом месте кем-то, почти в доисторические времена. На Афоне мне довелось почувствовать то, что, может быть, чувствовали археологи в Помпеях: известно, что когда город раскопали, все там было засыпано вулканической пылью и пеплом, поэтому сохранилось в том виде, как было в день катастрофы. Это сравнение приходит на ум, когда я вспоминаю об афонском монастыре св. Пантелеймона, где я будто бы попал в дореволюционный мир. Мир, в котором ничего не менялось, мир, который был законсервирован во времени. Будто бы мне с помощью машины времени удалось прикоснуться к тому, чего уже нигде не оставалось в едином ансамбле. Старые портреты, старые интерьеры, старые книги... Более того, я даже пил там дореволюционный чай. То есть чай, который был привезен в монастырь еще до революции. К моему времени он уже кончался и монахи довольно редко его использовали - угощали только особых гостей, остатками как еще полвека назад казалось, неисчерпаемых запасов. Я бережно раскрывал старые упаковки чая, запечатанного когда-то и кем-то, давным-давно... Упаковки, которые были куплены на пожертвования каких-то благочестивых людей, чьи имена навсегда сокрыты от меня. И вот мне выпало раскрывать эти упаковки теперь, заваривать их чаи, пить его и поминать неизвестных благотворителей... Эти люди когда-то жертвовали на монастырь, помогали деньгами, присылали посылки... В итоге их жертва дошла до меня уже в конце XX века.

О КРОЛИКАХ, КОТЯТАХ И КУВШИНЕ С МОЛОКОМ

Из каких только стран туда не приезжают! Можно говорить об особом притяжении Православия, которое испытывают многие люди иных религиозных традиций. И зачастую это притяжение «срабатывает» через Афон. С некоторыми встреченными на Святой Горе паломниками у меня завязались длительные отношения. Об одном из таких людей я хочу сейчас рассказать.

Когда мы с Джеффри Макдональдом автостопом добирались от Лондона до Афона, то на самом последнем этапе нашего долгого пути, Салоники – Уранополис, пришлось купить билеты на автобус и пересесть на платный транспорт: иначе последующие несколько десятков километров по проселочным дорогам мы добирались бы неизвестно сколько.

В автобусе мы заметили молодого итальянца, о чем-то допрашивавшего водителя, правда, совершенно безуспешно, так как оба говорили лишь на своих родных языках. Поскольку сразу после эмиграции из Москвы я провел четыре месяца в Италии в ожидании американской визы и сколько-то итальянского успел набрать, а сейчас, спустя пять лет, что-то еще помнил, то вмешался и предложил свои переводческие услуги. Так мы познакомились с Марко, с тех пор ставшим одним из самых близких моих друзей (вот они – афонские подарки на всю жизнь). Живет он в сорока километрах к северу от Милана в городке Индуна Олона совсем недалеко от швейцарской границы.

Марко был благочестивым римо-католиком, впервые услышавшим о Православии и решившим отправиться на Афон – в самую его сердцевину, чтобы получить информацию, так сказать, из первых рук. Мы с Джеффри стали первыми православными, с которыми он познакомился. С тех пор его интерес к православной вере не ослабевает, хотя позиции свои он не сдает без самого тщательного исследования. Помню, как после одного жаркого спора Марко, обозначив точку на ладони, сказал: «Предположим мы – тут». Потом он обозначил другую точку: «А Бог – тут». Далее, он провел прямую между двумя точками: «Православие приводит нас к Богу так». Затем он провел между этими же точками извилистый и длинный зигзаг и, с надеждой взглянув на меня, спросил: «Как ты считаешь, но хоть так попасть к Богу у нас, у католиков, есть шанс?» Как и в разговоре с датским учителем, я был тронут смирением и верой моего друга.

Конечно, резонно задать вопрос, почему он так и не стал православным? Тут встает очень важная проблема инкультурации. Для многих, даже теоретически согласных с правотой православия, оно остается чужой – русской, греческой, румынской верой. «Да, этим народам больше “повезло”, – рассуждают такие люди, – им открыта полнота истины. Но у нас есть собственный путь, следуя по которому, спасались наши предки».

Принять православие для них равносильно измене собственной традиции, обычаям и обрядам, впитанным с молоком матери. И чем больше человек связан со своими корнями, тем сложнее ему сделать этот шаг. Американцу это легче, чем европейцу, а особенно такому европейцу, как Марко: не просто итальянцу, но жителю Ломбардии, и не просто Ломбардии, но ее северного, горного края, всей толщей бесчисленных поколений связанных с этой землей. Марко знает своих предков на много поколений назад, и все они были ревностными римо-католиками, да и сейчас вся его семья и весь круг его друзей и общения тесно связан с тамошней активной церковной жизнью. Весь этот груз, к сожалению, делает принятие им православия чрезвычайно проблематичным. Но с другой стороны, невозможное человекам возможно Богу, тем более что Марко к своей христианской вере относится очень серьезно и по части чистоты жизни, молитвы и добрых дел может служить примером для весьма многих…

Познакомившись с Марко в автобусе, мы вместе доехали до Уранополиса, вместе поужинали в придорожной забегаловке, вместе переночевали на пляже в своих спальных мешках, а затем рано утром погрузились на катер и отправились на Святую Гору. Когда истекли четыре полученных им дня, Марко, потрясенный увиденным, отбыл на родину, пригласив нас погостить у него, когда, по пути назад, мы будем проезжать через его края.

Пробыв месяц на Афоне, мы доехали до Патраса, где навестили моего однокурсника по Св.-Владимирской академии (он был греком и проводил лето у родителей), оттуда на пароме прибыли в Бриндизи и неспешно автостопом поехали на север – в Рим, Умбрию, Тоскану, Эмилию Романью и, наконец, в Ломбардию, столицей которой является Милан. Все это время я практиковал свой полузабытый итальянский и кое в чем преуспел. Во всяком случае, дней через десять, когда мы доехали до Милана, устную речь я уже понимал довольно свободно и болтал, хоть очень неграмотно, но бегло.

В Милане мы купили телефонные жетоны и стали звонить Марко. Но тут вышла заминка: пожилая женщина, ответившая на мой звонок, явно говорила по-итальянски, но при этом я ровно ничего не мог понять!

Переспросив несколько раз и убедившись в безнадежности затеи, я стал отлавливать англоговорящих прохожих. Найдя подходящего человека, я попросил его провести переговоры вместо меня. Оказалось, что на звонки отвечала бабушка Марко, коренная ломбардка, умеющая говорить лишь на местном диалекте, разительно отличающемся от стандартного языка. К счастью, мой переговорщик тоже оказался из тех краев и понимал диалект. Все в конце концов разрешилось, через пару часов в Милан приехал Марко и забрал нас к себе домой.

Он жил с родителями в просторном, хотя еще недостроенном, доме на северной окраине своего городка у самого подножия Альп. Отец его, полжизни проработавший в типографии, только что вышел на пенсию, и, построив свой дом и заведя натуральное хозяйство, с наслаждением работал на земле. При доме был большой фруктовый сад, огород, птичник и крольчатник. Мать Марко с большим удовольствием подавала на стол собственную продукцию. Сам наш новый друг учился на юридическом факультете миланского университета, а сейчас, летом, помогал родителям по хозяйству. Семья была дружная и очень гостеприимная, приняла нас, как родных. Мы прожили у Марко дня три, во время которых он ежедневно возил нас по окрестностям, показывая местные достопримечательности и знакомя со своими многочисленными друзьями. Меня итальянцам представляли как Сашу – всем очень нравилось такое экзотическое русское имя почему-то с женским окончанием, а Джеффри у них проходил, как Гофредо – итальянский эквивалент имени Готфрид, вариантом которого является Джеффри.

Тут и произошла забавная история, которую я хочу рассказать. Солнечным утром Джеффри сидел на пороге дома и гладил пушистого белого кролика, уютно разместившегося у него на коленях. Эту идиллическую сцену заметил отец Марко, проходивший мимо.

«Гофредо, – обратился он к моему другу, – я вижу, ты любишь кроликов?»
«Да, очень люблю», – ответствовал Джеффри.
«Отлично, – подытожил старый итальянец, – сегодня вечером приготовим жаркое из крольчатины!…»

На следующее утро сцена развернулась почти такая же. На пороге сидел Джеффри и играл с сереньким котенком, громко мурлыкавшим свою песенку.
Проходивший мимо по своим хозяйственным делам отец Марко жизнерадостно его приветствовал:
«Доброе утро, Гофредо! Я вижу, ты любишь котят?»
«Нет, ничуть не люблю!» – в панике завопил Джеффри, спихивая котенка с коленей.
…

Закончить же эту историю я хочу пересказом бытующего в семье Марко предания о чудесной помощи его прабабке, которая удивительным образом перекликается с ранее рассказанной историей о критском митрополите Иринее.

Дело было во второй половине XIX в. Сравнительно молодой женщиной оставшись без мужа, прабабушка Марко чрезвычайно бедствовала и дошла до такой нищеты, что больше ей нечем было кормить пятерых маленьких детей. Оставив их дома, мать пошла в соседнее село попытаться раздобыть какой-либо еды, хотя знала, что и там надеяться ей не на что. Но возвращаться домой и смотреть в глаза голодным детям было невыносимо. В глубоком унынии она шла тропинкой посреди поля и вдруг ее посетила мысль о самоубийстве. После смерти мужа жизнь ей стала не мила, а детям она все равно помочь уже не сможет. Слезы потекли по лицу несчастной вдовы, взгляд ее затуманился, и она не заметила, откуда в открытом поле появился хорошо одетый господин, шедший к ней навстречу. В деревенской местности все друг друга знают, но этот молодой мужчина с небольшой бородкой был несомненным чужаком.
Но при этом он говорил на варианте ломбардского диалекта, который знали лишь жители тех мест. Незнакомец участливо спросил, отчего она плачет, и когда молодая крестьянка рассказала ему о своем горе, велел возвращаться домой к детям, заверив, что помощь придет.

«А то, о чем ты сейчас думала – великий грех, – вдруг добавил он, – впредь не допускай этих мыслей до себя! И никогда не оставляй надежду на Бога, имя Которому – Любовь».

Пораженная прозорливостью незнакомого молодого человека, вдова развернулась и побежала домой.
На крыльце она увидела большой кувшин с молоком и несколько буханок хлеба. Вечером того же дня ей предложили выгодную работу, и дела ее стали выправляться.
Прабабушка моего друга до конца дней своих верила, что ей явился Сам Господь и веру свою передала детям и внукам.

По материалам изданий "Православие и Мир", "Фома", "Русская Неделя"

Я никогда не увижу тебя: твоих таинственных гор и строгих монастырей, уединённых келий и калив, каменистых тропинок Карули и вершин Катунакии, не спущусь к синим волнам Эгейского моря, не проснусь от звука деревянной колотушки в паломнической гостинице - архондарике. Это особенное место - здесь люди не рождаются, они здесь живут, молятся и умирают, чтобы войти в Царство Небесное. Живут хоть и в теле, но монашеской - равноангельской жизнью. И сам Афон гораздо ближе к небесам, чем к земле.

Монашеская республика Афон недоступна для женщин. Но я могу услышать истории об Афоне своего первого духовного наставника - игумена Савватия.

Закончилась трапеза в монастыре, прочитаны благодарственные молитвы. Сёстры снова присели и ждут, затаив дыхание. Отец Савватий внимательно оглядывает духовных чад:

Ну, что ж - спрашивайте…

Выслушивает многочисленные вопросы и отвечает на них, а потом просто рассказывает:

На Афоне, как вы знаете, я был семь раз, жил и трудился там каждый раз в течение нескольких недель. Что такое Афон для меня? Трудно ответить односложно… Афон - это духовная школа, школа жёсткая… Долго жить бы там я не смог: это не моя мера подвига. Немощен духовно… Жить на Афоне - это вообще подвиг. Афон - не курорт, Афон - духовная лечебница.

Там всё становится на свои места. Получаешь такую духовную встряску! Человек теряет свою напыщенность и чувствует себя странником Божиим. Афон человека отрезвляет, и ты понимаешь, как ты должен жить, и что ты должен делать.

Отец Савватий улыбается:

Раньше, когда был духовным младенцем, ездил в обычные монастыри, по святым местам… Теперь же подрос немного - двадцать пять лет рукоположения в священники - в первый класс духовной школы пошёл… От манной каши устал, ищу твёрдую пищу. А на Афоне как раз твёрдую пищу едят…

Кому полезно побывать на Афоне? Священникам и монахам в первую очередь… Получить духовную зарядку для пастырской деятельности. Ну, и мирянам полезно… Кому Божия Матерь открывает дорогу, тому и полезно…Если не будет воли Пресвятой Богородицы, то и президент не сможет прилететь.

А какой-нибудь простой сельский батюшка, у которого в бороде, может, солома, от того, что трудится целый день напролёт, и сено ещё своей коровке успевает накосить, так вот, этот самый сельский батюшка в старенькой рясе помолится Царице Небесной: «Пресвятая Богородица, помоги мне попасть на Афон!» Смотришь - а он через месяц на Афоне!

Поэтому, когда меня спрашивают, что нужно сделать, чтобы попасть на Афон, я отвечаю: «Молиться Пресвятой Богородице».

Первая ночь на Афоне

Первый раз я оказался на Афоне в 2000 году. А меня тогда как-то смущала мысль, что я духовник и строитель женского монастыря. Хоть и построен был монастырь по благословению моего духовного отца, архимандрита Иоанна Крестьянкина, хоть и предсказал его основание старец протоиерей Николай Рагозин, всё же мучили меня помыслы: «Что я здесь, на Митейной Горе, делаю? Моё ли это место? Может, бросить всё: монастырь этот женский, сестёр, всех этих бабушек - и уехать на Афон? Подвизаться там… Или просто в мужской монастырь уйти?»

И вот - первая ночь на Афоне… Стою на службе. Три часа ночи. Вечером не удалось вздремнуть, больше суток без сна… Электричества в храме нет, горят свечи, идёт молитва. Душно, у меня голова закружилась, вышел в притвор, сел на скамеечку. Там было посвежее, с улицы тянуло прохладой, а звуки службы хорошо доносились из храма. Закрыл глаза и стал молиться.

Вдруг - слышу: шаркает ногами старенький схимонах, согбенный весь. Подошёл ближе, сел в углу притвора на каменное седалище, лица не видно, только борода белая и лик светлый - прямо в темноте светится. Перекрестился и негромко спрашивает:

Иеромонах, - отвечаю.

Где служишь и сколько?

В женском монастыре, тринадцать лет.

Спрашивал он так властно, как власть имеющий. И у меня сбилось дыхание, я понял, что в эту первую ночь на Афоне, я услышу то, о чём молился долго перед поездкой: чтобы Господь и Пречистая открыли мне волю Свою о моём дальнейшем пути.

А схимник сказал, так, как будто знал о моих смущающих помыслах, о том, что хочу я уйти из женского монастыря. Сказал кратко и предельно просто:

Вот, где живёшь - там и живи. Никуда не уходи. Там и умереть должен. Донесёшь свой крест - и спасёшься.

Молча встал и ушёл медленно, по-старчески шаркая ногами. А я сидел и думал, что ведь я ни о чём не вопрошал его, не пытался начать беседу. Вот так в первый день моего пребывания на Афоне Господь явил мне Свою волю.

Афонские старцы

Да… Там, на Афоне, такие старцы подвизаются… О некоторых и не знает ни одна живая душа… В кондаке службы афонским святым о подвижниках Святой Горы говорится: «Показавшие в ней житие ангельское»…

Мне рассказывали, как в семидесятые годы группа наших русских священников приехала на Афон. Остановились в Свято-Пантелеимоновом монастыре. Пошли погулять по окрестностям, наткнулись на брошенный скит. Решили на следующий день послужить там Литургию, спросили у афонской братии про этот скит, получили ответ, что давно там никто не живёт и не служит.

И вот начали Литургию, и во время службы видят: ползёт в храм древний-древний старичок-монах. Такой старенький, что ходить давно не может, только ползком кое-как передвигается. Про него даже самые старые монахи Свято-Пантелеимонова монастыря не знали. Видимо, был он из тех, ещё дореволюционных монахов. Приполз и говорит еле слышно:

Божия Матерь меня не обманула: обещала, что перед смертью я причащусь.

Причастили его, и он умер прямо в храме. Как он жил? Чем питался? Причастился - и ушёл к Богу и Пресвятой Богородице, Которым молился всю жизнь.

Пешком по Афону

После первой поездки на Афон и встречи с афонским старцем смущающие меня помыслы перейти в другой монастырь или вообще уехать на Афон - отошли. Прошло несколько лет… Какое-то время у нас в монастыре было спокойно. Но вообще в монашеской жизни полного покоя никогда не бывает. Если правильно подвизаться, вести духовную брань, то скорби и искушения - неотъемлемые спутники этой брани.

Началась и у нас череда тяжёлых искушений, внутренних и внешних. Главное оружие в духовной битве - молитва. Мы, конечно, молились всем монастырём. Но, видимо, наших слабых молитвенных сил было недостаточно, и нам требовалась духовная помощь и поддержка. И меня благословили помолиться у афонских святынь - там, где небо ближе к земле, где идёт непрерывная молитва за весь мир.

Раньше люди, вознося свои молитвы к Богу, давали какой-то обет: посетить святые места, какой-нибудь известный монастырь. Шли зачастую пешком, так, чтобы принести Господу свои труды. Мне тоже хотелось к своим молитвам о родном монастыре приложить какой-то труд, какую-то жертву. И когда я попросил благословения на такой труд, меня благословили с молитвой пройти пешком по Афону и в каждом монастыре, прикладываясь к его святыням, молиться и просить о помощи.

Страшные Карули

И вот, когда я шёл пешком по Афону, то побывал и на Карулях.

Февраль. Дома, на Урале, снега лежат, вьюга метёт, а здесь, на Афоне, восемнадцать градусов тепла, сажают картошку и лук…

«Карули» - катушка, подъёмное устройство, с помощью которого монахи-отшельники, не спускаясь со скалы, могли выменять у проплывавших мимо рыбаков продукты: рыбу, сухари, оливки в обмен на своё рукоделье. Карули, или Каруля, находятся в самой южной части Афонского полуострова недалеко от Катунакий.

Карули - это неприступные скалы, узкие тропки, пустые кельи, бывшие когда-то пристанищем монахов-отшельников. В скалах - гнёзда ласточек, и домики отшельников, пристроенные к этим скалам, похожи на гнёзда птиц. Есть Внешние Карули и Внутренние, или Страшные, названные так, потому что кельи монахов - прямо в скалах, подниматься туда и вообще передвигаться, держась за цепи и проволоку, - опасно и просто страшно.

Паром из Дафни достиг конечной остановки на Карулях, и я вышел один на бетонную пристань - арсану. Тропинка от пристани каменными ступенями поднималась в горы, и, поднявшись, я обнаружил остатки маленького храма - параклиса и сгоревшей кельи жившего здесь знаменитого карулиота-схиархимандрита Стефана Сербского. Рядом была и пещера, в которой, как я знал, когда-то подвизался архимандрит Софроний Сахаров, чадо афонского старца Силуана.

Недалеко от сгоревшей кельи жили русские: иеромонах отец Илья и инок. Мы познакомились. Они жили здесь два года и ещё успели застать в живых отца Стефана. Я читал о нём раньше, а теперь вот услышал о нём от людей, которые знали его лично.

Отец Стефан

Серб по происхождению, во время второй мировой войны он был антифашистом и участвовал в Сопротивлении. Рассказывал, как его вместе с другими бойцами Сопротивления арестовали и повели на расстрел. Отец Стефан дал обет Божией Матери, если останется в живых - уйдёт монахом на Афон. Когда стали стрелять, его будто подтолкнуло, и он побежал. Чувствовал, как пули обжигают спину, руки, щёку, не причиняя ему вреда. И немцы за ним не погнались, что тоже было чудом.

После войны принял постриг на Афоне и подвизался здесь без малого пятьдесят лет. Знал несколько иностранных языков, писал духовные статьи, наставления. Отец Илья видел, как старец трудился на террасе, и белоснежные голуби слетались и садились ему на плечи, а когда он заканчивал писать, голуби улетали.

Как-то к отцу Илье приехал друг из России, и он повёл его к отцу Стефану благословиться. У почти восьмидесятилетнего старца - глаза голубые, как небо, он много лет не мылся по обычаю афонских монахов, при этом никакого запаха не было. Он мало ел, предпочитал сухоядение: в карманах всегда была сухая вермишель, которую ел сам и кормил ею птиц.

На Благовещенье спускал со скалы в море сеточку и просил: «Божья Матерь, пошли мне рыбки». Тут же вытаскивал, и в сети всегда была рыба.

Когда ремонтировал свою обветшавшую келью, друг привозил ему стройматериалы. У этого друга была дочка лет пяти, Деспина. И вот, когда старец нуждался в помощи друга, он выходил к морю и громко просил: «Деспина, скажи папе, чтобы он ко мне приехал, он мне нужен!» И девочка бежала к отцу: «Папа, тебя отец Стефан зовёт». Почему он не обращался с этой просьбой непосредственно к другу? Может, ребёнок по своей чистоте мог услышать духовный призыв лучше, кто знает… И вот, когда друг приезжал, то спрашивал: «Отец Стефан, ты меня действительно звал?» И старец отвечал: «Да, я просил Деспину передать тебе, что я тебя жду».

Последнее время он немного юродствовал, прикрывая юродством свои духовные дары. Если приходили русские, отец Стефан пел «Подмосковные вечера». И вот когда они пришли, он спел им песню, а потом поставил на огонь чайник, чтобы угостить чаем. Друг отца Ильи смотрел на отшельника недоверчиво: какой-то старичок, песни распевает - и это и есть старец-молитвенник?!

А чайник был старый, закопчённый, без ручки, только рожок. И вот когда вода в чайнике закипела, то отец Стефан взял его за бока обеими руками прямо с огня и стал разливать в кружки чай. Оба гостя смотрели на это с ужасом: чайник был раскалённым. А старец спокойно разлил чай и не получил при этом никакого ожога.

Отец Илья рассказал, что, когда Америка бомбила Сербию, старец горячо молился и вносил свой духовный вклад в защиту родины через молитву. И скорбь так передавалась ему, что он испытывал сильнейшие духовные страдания. В это время и сгорела его келья. Были ли на это духовные причины? Мы можем только догадываться об этом. А когда он переселился в пещеру, продолжая молиться о соотечественниках, погибающих в пламени взрывов, загорелась и пещера.

Умер отец Стефан в Сербии. Перед смертью он вернулся на родину, в монастырь, где настоятельницей была его родственница, и почил на праздник Введения Пресвятой Богородицы во храм. И Та, Кому он молился столько лет, приняла его душу.

Камушек из пещеры

Сгоревшая келья отца Стефана была пристроена к пещере, где жил когда-то архимандрит Софроний Сахаров. А когда я поехал на Афон, одна инокиня, очень почитающая старца Силуана и отца Софрония, просила меня привезти из его пещеры хоть камушек. Я не знал, где эта пещера находится. Тогда эта просьба была для меня равносильна тому, что у меня попросили бы камушек с Марса. И вот я зашёл в ту самую пещеру. Там капала вода. Я поднял с земли камушек и понял, что только что исполнил просьбу инокини.

Гостеприимная встреча

Иеромонах, отец Илья, предложил мне переночевать в их жилище. Место мне уступили у самого входа, предложили старое одеяло и даже старую рваную подушку.

Я очень устал и был рад такой гостеприимной встрече. Приближалась ночь, и мы, помолившись, стали готовиться к ночлегу. Я лёг ногами вглубь пещеры, а головой ко входу, так, что видел звёздное небо. Лежал и думал о том, что такой романтический ночлег напоминает детские походы в лес. Но скоро стало понятно, что с детскими походами ночлег на Афоне не имеет ничего общего. Я много слышал об афонских страхованиях, а здесь, на Карулях, испытал их на себе.

Ночью начался шторм: буря, ветер. Сверху, со скал, сыпались камни, палки, щепки, море бушевало. Я очень хотел спать, но крепко заснуть не мог и находился в полузабытьи: чувствовал, как брызги волн сыпались мне на голову, плечи, в полусне натягивал на голову одеяло.

И навалились кошмары: в полузабытьи мне казалось, что иноки составили заговор против меня, что они собираются меня убить, сбросить со скалы. Я изо всех сил старался проснуться и понимал, что это только страшный сон, но сознание опять отключалось, и снова меня преследовали враги. Сквозь сон я услышал, как один из иноков прошёл мимо к выходу из пещеры и не вернулся назад, и страхи снова навалились: это сговор против меня. Весь дрожал от ужаса и чувствовал, как стучат мои зубы.

Кошмарный бред, мучивший меня всю ночь, растаял с утренним солнцем. Буря стихла, и все страхования ушли. Оказалось, что у вышедшего из пещеры инока всю ночь болел зуб, он не мог спать и бродил у пещеры. Утром он ушёл в больницу.

Второй инок предложил немного проводить меня.

По пути он рассказал, как приезжали четверо паломников, решивших дойти до Внутренних Карулей. Переночевали, как и я, в пещере. Один из них весь вечер рассказывал о том, что он альпинист, и предстоящая дорога нисколько не пугает его: сам пройдёт и друзей доведёт. Но когда они наутро дошли до спуска к тропе, ведущей во Внутренние Карули, решимость покинула альпиниста, и он наотрез отказался продолжить дорогу. С ним развернулись назад и его друзья. По всей видимости, причины его страха были более духовными, чем физическими. Хотя спуск на самом деле может испугать даже храбреца.

Внутренние Карули

Мы дошли до места, где по цепи можно было спуститься на тропу. Внешние Карули закончились: каменистая тропа обрывалась на самом верху красной скалы, уходившей отвесно вниз, к морю. Мой проводник, попрощавшись, повернул обратно. Я остался один. Вниз спускалась цепь, конца которой из-за неровности скалы не было видно. И непонятно: сколько времени нужно спускаться по этой старой цепи, прижимаясь к горячей от солнца скале. Помолился и встал на карульскую самодельную лестницу.

Лестница гнилая, одна ступенька есть, а другой нет. Спускаясь, смотрел вниз, нащупывал ботинком небольшие выступы, отполированные ногами карулиотов. Глазам открывалась пропасть, и сердце частило, билось неровно, во рту пересохло: одно неверное движение, и сорвёшься вниз. Я знал, что там, внизу скалы - бездонная впадина, почти пропасть. Читал раньше, что глубина этой пропасти целый километр. О впадине рассказывали легенды: о страшном морском спруте, о морских рыбах-чудовищах с ужасной пастью, что обитают в неизведанной глубине Сингитского залива у Карульских скал.

Начал молиться вслух и освободился от мыслей про морских чудовищ. Спуск, к моей большой радости, оказался не очень долгим - метров тридцать. И вот - я стою на тропе, ведущей во Внутренние Карули. Восстанавливаю дыхание. Тропа представляет из себя небольшой выступ вдоль скалы, такую узенькую, сантиметров пятьдесят, террасу. На ней можно стоять и даже обеими ногами. Я весь в красной пыли от скалы, руки и колени дрожат. В конце путешествия они будут сбиты в кровь.

Если идти по тропе, то тебе будут встречаться тёмные отверстия, ведущие в пещерки. Здесь когда-то подвизались афонские отшельники. Сейчас Внутренние Карули опустели. Подвигов их прежних жителей современные монахи понести не могут, как духовные младенцы не могут понести трудов закалённых в духовной битве пустынников.

Хотя время от времени сюда приходят те, кто хочет проверить свои духовные силы и примерить на себя жизнь отшельников-карулиотов. И я встретил одного из таких временных жителей Внутренних Карулей. Это тоже был русский паренёк, который представился послушником Сергием. Он поселился в одной из пещер и был рад встрече с соотечественником, хотя о себе ничего почти не рассказывал.

Я и не пытался его расспрашивать: человек, который пришёл сюда помолиться в одиночестве, явно не нуждался в компании. Люди приходят на Карули для сугубой молитвы, для покаяния, иногда по обету. Меня уже предупредили, что попасть во Внутренние Карули может далеко не каждый: только тот, кого благословит Пресвятая Богородица.

Поэтому долгой беседы мы не вели, хотя Сергий гостеприимно предложил мне трапезу. Тут же на выступе скалы приготовил макароны, заварил чай. Я поделился с ним своей тревогой и переживаниями за родную обитель, рассказал о благословении обойти с молитвой Афон.

После трапезы почувствовал прилив сил и, сидя на уступе скалы, уже бодро осмотрелся вокруг. Пришёл помысл о том, что не такие уж страшные эти Страшные Карули, что можно и здесь жить и молиться. Помысл был горделивый и, видимо, потому что не прогнал его сразу, - последовало мгновенное искушение. На Афоне вообще духовные причины и следствия предельно кратки по времени.

Господь попустил показать мне, с какими опасностями встречались отшельники Карули: я почувствовал, что какая-то сила стала двигать меня к пропасти. До пропасти было около метра, и меня охватил ужас: сейчас эта недобрая сила сметёт меня вниз как пылинку. Я упёрся ботинками в тропу, но моё движение к пропасти продолжалось: физическими силами нельзя противостоять духовному искушению.

Начал громко читать Иисусову молитву и только тогда ощутил, что давление ослабло и постепенно прекратилось. Послушник, который был недалеко, и занимался своими делами, услышав мою молитву, ничего не спросил, понимающе кивнув головой. Видимо, он был знаком с подобным искушением.

И я понял, что в Страшных Карулях - можно жить и молиться, но не всем, а подвижникам, которые обрели смирение. Господь и Пресвятая Богородица допустили меня сюда, защищая и оберегая, как духовного младенца. А когда младенец принял гордый помысл, попустили ему увидеть это путешествие в истинном свете.

Когда сумерки стали близки, я попрощался с Сергием, который в считанные часы стал почти родным - это свойство Афона сближать людей. Нужно было успеть до темноты вернуться назад, во Внешние Карули. Ноги подкашивались, когда дошёл до пещеры иноков, у которых оставил рюкзак и все свои вещи. Они встретили меня радостно.

Скит Праведной Анны

Простился с иноками и, поднявшись выше в горы, нашёл тропу к скиту Святой Анны. Справа от тропы - гора, а слева - крутой спуск, почти обрыв, и колючие кустарники. Вспоминая путь к Внутренним Карулям, расслабился: идти было сравнительно легко. Замечтался, любуясь зеленью, забыл о молитве и тут же чуть не поплатился за это: запнулся о камень и еле удержался от падения с обрыва в колючий кустарник. Спас только посох: по афонским тропам обычно передвигаются с посохом. Собрался и пошёл дальше с молитвой - так как и нужно идти по Афону.

В скиту хранится святыня - стопа святой праведной Анны в серебряном ковчежце. Приложившись с молитвой, почувствовал такую любовь, такое утешение и сердечное умиление, что захотелось, вернувшись в родной монастырь, что-то сделать для матери Пресвятой Богородицы, принести ей какой-то дар. Через несколько лет это желание воплотилось: вырос рядом с нашим монастырём скит святой праведной Анны. И даже небольшая частица мощей святой появилась в скиту: она сама к нам пришла через благодетелей. Служба и весь распорядок дня в скиту проходят по афонскому уставу. Вот так частица Афона теперь есть и у нас, в уральском монастыре.

Келья пустынника

Когда я приехал в первый раз на Афон, мечтал найти келью какого-нибудь старца-пустынника и пообщаться с ним. Понимал, что мечта эта немного детская…

И вот как-то раз, когда я остановился в русском монастыре Святого Пантелеимона, в свободное время решил прогуляться по окрестностям. Пошёл в сторону Дафни, и, немного отойдя от монастыря, слева от дороги, обнаружил небольшую тропочку, уже почти заросшую кустарником. Подумал даже: человеческая ли это тропа или кабанья? Потом решил всё же попытаться пройти по ней. Тропинка резко поднималась в гору, манила меня вперёд, я - то терял её, то снова находил. Местами она шла по камням, и я убедился, что она человеческая: стали видны потёртые ступени, выложенные руками её хозяина.

Потом мне открылось небольшое плато с уже сильно заросшим оливковым садом. Сердце сильно забилось: может, сейчас я встречу старца-отшельника? Прошёл вглубь сада и увидел крохотную келью в одно окно метра два в длину и метра полтора в ширину. На двери краской полустёртая надпись по-русски: «Сия келья принадлежит иеромонаху», а дальше не смог разобрать: было стёрто.

Обошёл вокруг кельи, прислушался и понял: здесь давно никто не живёт. Прочитал молитву и открыл дверь. Обшарпанные стены, окно, деревянная лежанка из досок, в углу несколько икон: вот и вся обстановка кельи отшельника. Как он жил здесь один? Как подвизался? Молитвенник… Мне не пришлось с ним познакомиться, но я знал, что у этой кельи был хозяин, что он здесь жил и молился, и мне захотелось почтить его память и почтить ангела кельи.

Достал из сумки свои иконки и стал читать акафист Великомученику Пантелеимону. Пришло чувство умиления. Дочитал до конца, и только тогда как будто вернулся в реальность. Понял, что солнце уже садится. На Афоне тьма наступает резко, ночи очень тёмные. Поспешил обратно, с трудом, уже еле различая тропку, пошёл к дороге. Молился вслух - боялся заблудиться. Как только вышел с тропки на дорогу, опустилась полная тьма.

Понял, что это не та автомобильная дорога, с которой я свернул на тропинку днём, а тоже тропа, правда, хорошо протоптанная. От неё отходили маленькие тропки, которые я чувствовал уже почти на ощупь.

Шёл кое-как, испытывая сильный страх. Страх этот был скорее духовный: страхования на Афоне - дело обычное. В этих местах и днём было темновато от зарослей, а теперь я спотыкался на каждом шагу о камни, которых не мог разглядеть под ногами.

Взмолился Великомученику Пантелеимону о помощи и сразу после молитвы резко вышел на храм святого Митрофана Воронежского Свято-Пантелеимонова монастыря.

На следующий год я снова оказался в этих местах со своим другом, иеромонахом. Рассказал ему про келью отшельника, и мы решили сходить туда. Нашли полузаросшую тропу, плато с садом. Всё было каким-то чудесным: и воздух полный свежести и запах мёда от диких жёлтых нарциссов. На Афоне часто испытываешь чувство духовного умиления. А иногда бывает даже страшно ступать по камням: здесь ступала ногами Сама Пресвятая Богородица.

Мы с трепетом открыли дверь кельи, вошли, и я сразу понял, что здесь уже кто-то побывал в этом году. И этот гость хозяйничал здесь какое-то время: следы его пребывания знаменовали несколько глянцевых журналов эротического содержания. Я испытал сильное чувство гнева: как будто у меня на глазах осквернили святое место, где молился Богу подвижник-отшельник. Одновременно мы с другом почувствовали сильное смущение, мы отворачивались друг от друга, прятали глаза. Может быть, такие же чувства испытывали когда-то братья Хама?

Потом, не сговариваясь, нашли старое ржавое ведро, подожгли журналы. Они не хотели гореть, бумага была плотная. Мы разорвали журналы и сожгли их дотла. И сразу почувствовали облегчение, как будто очистили келью. Помолились и молча пошли назад. Я шёл и думал: грязь заливает весь мир, и вот она уже проникает даже на Афон. Боже, милостив буди нам, грешным!

А ещё через год я снова оказался в тех краях. Настойчиво пытался найти тропу в келью отшельника, но не смог: дорога туда полностью закрылась.

Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.

Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.

Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.

Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.

Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.

С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.

Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.

Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.

Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.

Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.

Тяжелый характер

– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.

Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.

– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – Пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.

– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.

Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.

– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха. – Старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «Мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров. – Он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?

– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.

– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.

– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!

– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом. – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.

«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один». – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.

После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…

– Что ты хотел спросить у меня? – Отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.