Трагическая судьба марины ивановны цветаевой. Цитаты марины цветаевой

Библиографическое описание:

Нестерова И.А. Марина Цветаева о себе и своей судьбе [Электронный ресурс] // Образовательная энциклопедия сайт

Рассмотрим творчество Цветаевой с позиции автобиографичности.

Одна – из всех – за всех – противу всех!

Более полувека тому назад совсем юная и никому еще не известная Марина Цветаева высказала непоколебимую уверенность:

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Прошли годы трудной жизни и напряженной творческой работы и гордая уверенность обернулась полным неверием:

Мне в современности и в будущем – места нет.
Всей мне – ни одной пяди земной поверхности, этой малости – мне – во всем огромном мире – ни пяди (сейчас стою на своей последней, незахваченной, только потому, что на ней стою: твердо стою...

Это конечно добросовестное заблуждение, в известной мере объясняемое одиночеством и растерянностью поэта, знавшего силу своего таланта, но не сумевшего выбрать правильный путь. Судьба созданного художником не сводится к к его личной судьбе, художник уходит, искусство остается. Сама Цветаева сказала об этом намного точнее: "…во мне нового ничего, кроме моей поэтической отзывчивости на новое звучание воздуха". Он не затерялся в потоке стихотворных новинок, его заметили и одобрили и В. Брюсов, и Н. Гумилев, и М. Волошин. Благодаря этой отзывчивости молодой поэт фатально пытающийся противопоставить себя новому веку в итоге оказался неотъемлемой частью этого века. Творческое наследие Марины Цветаевой велико и неоценимо для потомков.

Характер у неё был трудный, неустойчивый и неуступчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший её в молодости говорил: "Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовью к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок".

Однако признание таланта Цветаевой неоспоримо. Тринадцать изданных книг при жизни и еще пять посмертно, вобрали в себя лишь часть написанного поэтессой. Другая часть стихов рассыпана по ныне практически недоступным изданиям. Среди созданного Цветаевой кроме лирики большой интерес представляют и семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическая, мемуарная, историко-публицистическая и философско-политическая проза.

В творческом наследии Марины Цветаевой много того, что пережило свое время. В тоже время, ряд её произведении принадлежат сугубо определенной эпохе и отражают её детали. Современному поколению они кажутся непонятными, неудачными и корявыми. Однако важно понимать, что непонимание отдельного произведение не делает поэта плохим. Поэзия Марины Цветаевой может быть лишь понятой и не понятой.

Так водном из своих известных стихотворений Марина Цветаева вспоминает своих бабушек. Одна из них была простой сельской попадьёй, другая гордой польской панне.

Обеим бабкам я вышла – внучка:
Чернорабочий – и белоручка!

Поначалу так причудливо сочетались в поэтессе две души, две стороны одной медали: восторженная барышня и своевольная строптивая "бунтарка".

Однажды Цветаева высказалась по поводу своей литературы: "Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность – Жизнь". Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия. Она знала себе цену как человеку и как поэту, но ничего не предпринимала, чтобы обеспечить себе жизнь и судьбу как поэта, так и человека.

Октябрьскую революцию Марина Цветаева не приняла и не поняла. Казалось бы, именно она со всей своей бунтарской натурой своего человеческого и поэтического характера могла обрести в революции источник творческого вдохновения. Пусть она не сумела бы понять правильно революцию, ее цели и задачи, но она должна была, по меньшей мере, ощутить ее как могучую и безграничную стихию.

Несмотря на все вышесказанное, Цветаева была жизнестойким и сильным человеком. Она писала: "Меня хватит еще на сто пятьдесят миллионов жизней"! Она жадно любила жизнь, и как положено поэту-романтику, предъявляла ей высокие требования:

Не возьмешь моего румянца,
Сильного, как разливы рек.
Ты охотник – но я не дамся,
Ты погоня – но я есмь бег.

Как человек глубоко чувствующий, Цветаева не могла избежать темы смерти в своей поэзии. Эта тема особенно громко звучала в её ранних стихах:

Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.

Однако очевидно, что уже тогда мотив смерти был противопоставлен пафосу и общему мажорному тону её поэзии. Она все-же неизмеримо больше думала о себе "такой живой и настоящей на ласковой земле".

Несмотря на её явное жизнелюбие, судьба была жестока к Марине Цветаевой. Одиночество сопровождало её всю жизнь. Но не в её стиле было страдать и упиваться собственной болью. Она говорила... "русского страдания мне дороже гётевская радость, и русского метания – то уединение...". Свои душевные терзания она прятала глубоко в душе под броней гордости и строптивости. На самом же дела всю жизнь она тосковала по простому человеческому счастью. М.И. Цветаева сказала однажды: "Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, и вы увидите, как я это умею".

Цветаева-поэта не спутаешь ни с кем другим. Её стихи узнаются сразу и безошибочно благодаря особому распеву, неповторимому ритм у и необщей интонации.

Стихи Марины Цветаевой насквозь пропитаны страданиями, несбыточными мечтами и глубокой самоотдачей. Поэтесса представляет собой удивительный образец самопогруженности и отрешенности от внешнего мира с целью погружения в поэзию, в своё творчество.

Целому морю – нужно все небо,
Целому сердцу – нужен весь Бог.

Цветаева часто повторяла: " Для меня стихи дом". Этим своим домом она владела сполна, и оставила его непохожим на другие: обжитым и теплым. Населенный страстями, самобытный и редкость притягательный, щедрый для каждого, кто хочет отведать терпкой цветаевской музы.

“Страшный дар” Марины Цветаевой.

”И мы угадываем всегда
вырождение души там,
где нет дарящей души.”

"Всю меня в простоволосой
радости моей прими.”
М.Цветаева

О себе Марина Ивановна Цветаева написала однажды так: “Я знаю себе цену: она высока у знатока и любящего, ноль - у других, ибо (высшая гордость) не держу “марки”, представляю держать - мою - другим”. И еще признание: “Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т.е. обретает смысл и вес - только преображенная, т.е. - в искусстве. Если бы меня взяли за океан - в рай - и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна”.

Сегодня о ее творчестве спорят и говорят много. Но все домыслы и суждения часто разбиваются о нее саму - такую пронзительно очевидную, всем доступную, но вместе с тем не подвластную и не подотчетную никому. Цветаева сказала о себе самой слишком много, сумела не раскрыть главной пленительной тайны. Это тайна крылатости.

“Что я поистине крылата,

Ты понял - спутник по судьбе.

Но, ах, не справиться тебе

С моею нежностью проклятой”, -

Предостерегает она каждого, кто рискнет, влюбившись в ее стихи, разгадать ее душу.

Ее путь - путь “мечты и одиночества”, глухого страдания и безумной пляски. Он игрив и цветаст, но при этом и тоскливо безлюден. В нем царствует лишь она сама - Поэт и Гений - руководимая каким-то прекрасным, но ложным Учителем.

“По волнам - лютым и вздутым,

Под лучом - гневным и древним,

Сапожком - робким и кротким -

За плащом - лгущим и лгущим”.

Цветаева ждет, но, увы, не находит спутников по судьбе.
Что же определяет сущность цветаевского поэтического творчества? Прежде всего искренность и уникальность ее оценок, жестов, поведения, судьбы в целом. Может показаться, что Цветаева - поэт вне художественной традиции, сумевший начать свой путь “с нуля”. Для таких догадок есть основания.
Цветаева не просто талантливый лирик начала ХХ века. Она - крупнейший романтический поэт уходящего столетия. Романтизм ее творчества возрос на оригинальной философской почве. В значительной мере она пренебрегла русской классической традицией. При этом ее дух оказался равновеликим духу самого А.Пушкина, ее талант соперничает с даром Ахматовой и Пастернака - поэтов ярко выраженной классической ориентации.
Интересно задуматься над религиозным смыслом поэзии М.Цветаевой. Как реализуется в ее лирике тема Бога, христианского смирения, греховности, искупления вины?
В большой степени философские и эстетические воззрения поэтессы перекликаются со взглядами на мораль и духовную истину известного философа Ф.Ницше. На поверхности сходство поэтической образной системы двух поэтов. Откроем наугад Ницше.
”Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.”
”Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.
Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.”
“И даже ваша лучшая любовь есть только восторженный символ и болезненный пыл. Любовь - это факел, который должен светить вам на высших путях.
Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого вы должны были испить горькую чашу вашей любви.
Горечь содержится в чаше даже лучшей любви. Так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!”
Наверное, в книгах немецкого философа можно отыскать строфы и более соответствующие цветаевскому темпераменту, но даже это - во многом случайное! - напоминает ее пафос, систему ее этических ценностей, ее душевную драму.
И Цветаеву, и Ницше привлекают фигуры бесстрашных канатоходцев, отшельников, сильных духом рыцарей. Она также, как и автор “Заратустры” ненавидит мещан и “добрых” подлецов, стремится в “горы”, презирает “болота”, ищет духовных сподвижников, страдает от разочарования в ближних, рвется сердцем к дальним, испытывает счастье в полете.
Настроение поэтессы, ее ориентированность на одинокое избранничество, неизбежная отверженность от “мира сего” объясняются и естественной природой самого лирического дара и сложившейся в начале ХХ века предгрозовой революционной ситуацией. Цветаева, как и многие ее современники, вышла навстречу роковому столетию с открытым забралом - какова уж есть!
Она, безусловно, романтик по существу испытываемых ею художественных и даже человеческих состояний. При этом, повторимся, оригинальна. Задумаемся над тем, что в Цветаевой нет ни всерьез воспринятого демонизма романтиков ХIХ века (Лермонтов, Байрон, Гейне), ни религиозной экзальтации соловьевцев-символистов, ни преображенного в новую коммунистическую веру христианства (Есенин, Платонов), ни спасительной натурфилософии (Заболоцкий), ни футуристических порывов Маяковского. Цветаева начинает, идет и завершает свой путь в достойном романтического Гения одиночестве. Как не вспомнить признание Ницше: “О, одиночество! Ты, отчизна, моя, одиночество! Слишком долго я жил диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!” У Цветаевой много подтверждения того, что удел поэта - удел пустынника, умеющего по-настоящему ценить один дар - дар свободы.
”Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!” - решительно отделяет она себя от других. И эта правда в том, что в страшную эпоху войны и разрушения “воскресения” не будет и искупить грех никому никогда не удастся. Единственная реальность - смерть: “под землей скоро уснем мы все, кто на земле не давали уснуть друг другу”. А если так, то от земной жизни нужно успеть взять самое замечательное: любовь, не знающую границ, творчество, не ведающее меры. Словом, крылато и на одном дыхании прожить (перестрадать!) свою романтическую судьбу!

“Быть как стебель и быть как сталь

В жизни, где мы так мало можем”, -

Вот желанный предел поэта. Это достигается ценой нечеловеческого напряжения сил. Это - стремление к тому, что люди обычно считают невозможным или несбыточным.
Ее требования к своему назначению чрезвычайно высоки. Известно, каким замечательно возвышенным и вместе с тем мучительно неразделенным в полной мере был духовный союз Марины Ивановны с Борисом Леонидовичем Пастернаком. В ее письмах к нему мы находим то, каким хотела бы она его видеть в будущем, какую сверхцену давала его поэтическому дару. Резонно предположить, что такие требования она предъявляла к себе. Более того, для нее они просто норма. Именно так представляла Цветаева идеального чудо-поэта, способного всецело отдаться творческому замыслу. Она пишет Пастернаку: “Я же знаю, что Ваш предел - Ваша физическая смерть”. И еще: “Вам нужно писать большую вещь. Это будет Ваша вторая жизнь, первая жизнь, единственная жизнь... Вы будете страшно свободны”. К сожалению (или к счастью?), отношение к “работе” у Цветаевой и Пастернака было различным. Он не мог смириться с тем, что “единственно чистое и безусловное место составляет работа”, Пастернаку был необходим еще и презираемый Цветаевой “обиход” - жизнь во всех ее мелочах, подробностях, обидах и обретениях. Цветаева романтически не внимала “Богу деталей”, Пастернак рьяно служил, может быть, ему одному. Вот почему при всем уважении к цветаевской гениальности он часто испытывал и страх перед ее даром. Примем к сведению одно его замечание в письме: “Про страшный твой дар не могу думать. Догадаюсь когда-нибудь, случится интуитивно”.
“Страшный дар”... Точное определение. Тревоги Пастернака жестоко оправдались трагической судьбой Марины Цветаевой.
А начиналось все с румяного московского детства. С тех пор, как начинает себя осознавать, Цветаева увлечена необычным, непревзойденным, недозволенным взрослыми или самим законом. Ее привлекает красота рыцарства и жуть романтических - чаще всего немецких! - сказок. Любимая героиня Марины-девочки - несчастная и прелестная Ундина. Мир детства - мир книжного вымысла. Мечта не ведает запретов, реальное часто подменяется желанным. Дочь известного в Москве профессора не стесняется казаться в глазах окружающих фантазеркой, притворщицей, да что там! - опасной лгуньей. Об этом - многочисленные воспоминания ее близких, подруг, врагов. Об этом - с нескрываемым трепетом и она сама:

“Мы старших за то презираем,

Что скучны и просты их дни...

Мы знаем, мы многое знаем

Того, что не знают они.”

“Характер Марины был не из легких - и для окружающих, и для нее самой. Гордость и застенчивость, упрямство и твердость воли, непреклонность, слишком рано возникшая потребность оградить свой мир”, - утверждает одна из самых проницательных исследователей цветаевского феномена Виктория Швейцер (“Быт и бытие Марины Цветаевой”, с.41).
Цветаева трудна и уникальна. Память о детстве - безоглядная вера в благородные порывы, красивые жесты, безрассудные чудачества - останется в ней навсегда, до самого рокового августовского дня сорок первого года, не пережитого ею в татарской Елабуге.
В желании утвердить себя ценой поступка, шокирующего благовоспитанную светскую публику, Марина Цветаева схожа с ранним Владимиром Маяковским, поэтом-бунтарем, городским глашатаем-пророком, уличным хулиганом - из презрения к сытым буржуа. Разница между ними, пожалуй, в том, что Маяковский, прибегая к эпатажу, разрушает мир вокруг себя; Цветаева же, напротив, создает внутри себя свой, никого туда не пуская. У раннего Маяковского нет, кажется, никаких тайн, он открыт и доступен, у Цветаевой - сплошные тайны, явные тем не менее каждому любопытствующему глазу.
Марина - маленькая “преступница”, с детских лет воюющая с любой из традиций, часто не умеющая сладить со своим любимым “чертом” - демоном свободы. Поведение Цветаевой изначально греховно, она становится в мире даже близких ей людей “иной”. Таких обычно именуют “белыми воронами”. По сути же они - “не от мира сего”.
Обратимся к одному из ранних цветаевских стихотворений - “Молитве”(1909):

“Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:

“Терпи, еще не кончен срок”.

Ты сам мне подал - слишком много!

Я жажду сразу - всех дорог!”

Каждый, кто вдумается в эти строки, согласится, что содержание их бунтарское. Юная поэтесса не желает подчиняться Богом данному совету: “Терпи, еще не кончен срок”. Она смело и нетерпеливо заявляет о своих самостоятельных желаниях:

“Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой,

Гадать по звездам в черной башне,

Вести детей вперед, сквозь тень...

Чтоб был легендой - день вчерашний,

Чтоб был безумьем каждый день!”

Нельзя не признать, что это перечень весьма преступных для христианина мечтаний. Цветаева опрометчиво соглашается на “безумие” каждого дня, лишь бы он не обернулся утомительной и бездарной житейской скукой. Марина Ивановна Цветаева уже в свои немногие 17 лет знает, что ее настоящая и будущая “безмерность” - не от Бога смирения и покоя. С христианскими заповедями ей, увы, не сладить. Она слишком и навсегда своевольна. Детство стало почти непозволительной по вседозволенности сказкой. Если и дальше жить по закону: “моя душа мгновений след”, то расплатой за такую свободу может и должно стать божье наказание. И все-таки ей всегда мило будет лишь “начинать наугад с конца, и кончать еще до начала”. А если благословлять на что-либо любимых, то тоже только на свободу, - “на все четыре стороны!”
Кто-то скажет, что подобная экзальтация чувств свойственна подросткам, особенно тем из них, кто неравнодушен к поэзии. Конечно, это так. Но Марина Цветаева отличается от своих сверстников исключительной серьезностью взятого ею тона. Раз и навсегда она “отдалась роковому лучу”, избрала “крылатость” как неприкаянность души и свободу духа.
“Роковым лучом” освещен ее смелый путь, но при этом он и не освящен ничем, кроме, пожалуй, сиюминутного страстного увлечения, принятого ею за единственную предназначенную Судьбою любовь. Рок - страшный и сладкий - преследует и гонит цветаевскую героиню, как безумную от слепой страсти античную Федру или Андромаху - от одной бездны к другой. В ней все “каторжные страсти слились в одну”, в ее душе лишь “безнадежность ищет слов”. Цветаева сознательно отдаляет и отделяет себя сразу ото всех. Она способна на чудо, но за него расплачивается нечеловеческой бледностью лица. “Легонькая стопка восхитительных стихов” дорого стоит, цена ей - жизнь.
Цветаева и жизнь - вопрос непростой и мучительный. Она узнает ее по “дрожанью всех жил”, жизнь для нее не длится - рвется, она поминутна. И каждое мгновение исполнено какого-то важного духовного свершения. Ничего не происходит “просто”, все имеет смысл. “Жизнь: распахнутая радость поздороваться с утра”. Это очень похоже на знаменитую онегинскую “формулу” любви. Помните: “Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я”. Так говорит впервые в жизни по-настоящему влюбленный Онегин. Сам Пушкин усомнится в счастье, для него пределом желаний будут, как известно, покой и воля. Марина Цветаева как будто всегда знала и знает, что разговоры о душевной пристани - ложь. Она признает только романтический тон в разговоре о сердечных порывах.
В ней - и совсем еще юной и уже в полной мере познавшей горечь разочарований - есть нечто от пишущей письмо все тому же, но еще отнюдь не пылающему страстью Онегину Татьяны. Она, как знаменитая героиня, способна догадаться о том, что выбор ее сердца хоть и привлекателен, но ложен (“А может, это все пустое? Обман неопытной души. И суждено совсем иное?”) Но понимая разумом весь риск затеянного, Татьяна бросается в любовное объяснение, как в омут, без оглядки. Такова и Цветаева. Бездна чувств любезна ей. Всю свою жизнь Марина Ивановна, как и пушкинская Татьяна в ту роковую минуту, будет искушаться Чудом - желанной платой за проявленную смелость поступка.
Но Чуда не происходит. Татьяна не без мудрой помощи Пушкина избегает окончательного падения в пропасть безрассудной любви, счастливо минует ее и прилипчивая житейская пошлость. Ларина обретает нормальный человеческий удел: семью, возможное материнство. Пушкин призовет свою избранницу исполнить божий закон - общий для всех христиан.
Цветаева же при всех поворотах своей судьбы (она была и невестой, и супругой, и матерью троих детей) останется неусмиренной, не покорной чужой воле. Она так и не примет божьего мира с его щедрой благодатью. В одном из своих поэтических признаний будет гордо именовать себя и таких, как она, “прогулявшими небеса”.
Справедливости ради надо сказать, что иногда поэтесса обращается в стихах к Богу. Она не исключает даже того, что когда-нибудь, устав от друзей и врагов, наденет “крест серебряный на грудь” и пойдет вместе с другими “по старой дороге, по Калужской”. Поэтесса осознает эту общую участь. Но она - для уставших сердцем. “Зверю - берлога, страннику - дорога, мертвому - дроги. Каждому - свое! “ - вот, что не перестает твердить себе она и тем, кто слушает ее поэтические “бредни”. Ей милее те места на земле, где “темный свой пир справляет подполье”. Она так “хочет”, а Бог вправе поступить с нею так, как “ему захочется”. Ее дело - идти в страну “мечты и одиночества”, его - Божья воля - оглянуться на нее или пренебречь ею. И тогда - “вздох от нас останется”.
Более Бога Цветаева, быть может, почитала своего кумира - Пушкина. Но важно осознавать, что боготворя поэта, она восприняла его по-своему, то есть чисто романтически. Она проигнорировала то, что Пушкин умел ценить жизнь простого обывателя. Он в силах был увидеть сначала и прежде всего “мир”, а потом уже свое “я” в нем. В позднем Пушкине соединилось все, что составляет человеческое бытие: и философия, и правда, и мечта, и бунт, и покорность Богу. Цветаева к деталям быта и реалиям жизни “не снизошла”. Она - гениальный романтик. Не больше и не меньше того.
Почему так? Цветаева упряма в своем “безумии” скорее всего оттого, что рождена в мире не только “без Бога” (Ницше это все-таки гениально понял для всех, кто пришел в ХХ век), но и “без Пушкина”. Быть “нормой”, увы, не выходит. Не только “не модно”, но и ложно по самой сути.Цветаева как театральные костюмы примеривает на себя судьбу “каторжанки”, “острожницы”, “матросской девки”. Она не ценит ни внешнего благополучия, ни внутреннего покоя. Цветаева мнит себя отважным танцором-канатоходцем, идущим к призрачной цели. “Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!” - гордо заявит она о себе. Голос - поэтесса уверена в этом! - дан ей, а значит, все “остальное взято”. И можно полагаться только на собственное бесстрашие. Только так - почти вслепую - пройдешь дарованный не богом, а загадочным Гением-Учителем путь до конца. Тогда-то и свершится Чудо - абсолютная Свобода как абсолютный творческий восторг. То редкое и радостное состояние, когда нужен рядом либо равный по духу, либо никто. И это - самое “страшное” из всего, что можно прозреть в ее облике. “Мне все равно, куда лететь, - пишет она Пастернаку. - И, может быть, в этом моя главная безнравственность (небожественность).” И дальше: “Знаешь, чего хочу - когда хочу. Потемнения, посветления, преображения. Крайнего мыса чужой души и своей. Слов, которых никогда не услышишь, не скажешь. Небывающего Чудовищного. Чудо.”
Поиск равного не прекращался для нее никогда, по сути своей он был трагическим: равного не оказалось вовсе. И все-таки... Сфера ее пристального внимания - известные герои, преступники, опальные поэты, народовольцы, революционеры, легендарные сердцееды.
Для нее хорош и Гришка Отрепьев, и Степан Разин, и Жанна Д’Арк, и Казанова, и “лебединый стан” мальчиков-белогвардейцев. Всех избранников цветаевской души объединяет одно - преданность духу любви, отчаянная греховность. Ей нравятся те, кто способен летать. “Лети, молодой орел!” - восторженно приветствует она юного Мандельштама. Цветаевой близок романтический Блок. Его она называет так - “вседержатель моей души”, Блока мечтает спасти от грядущего христианского Воскресения, вырвать из тисков смерти, преодолеть ее:

“Рвануть его! Выше!

Держать! Не отдать его лишь!”

В Блоке нравится все та же крылатость. Его трагедия - трагедия разбившегося о пошлую землю ангела. Жизнь - люди! - изуродовали певца (“Не чинят крыл. Изуродованный ходил”). Она готова молиться за воскрешение Блока, но хотела бы вернуть его только небу - безмерной синеве. Своим сверхусилием Цветаева пытается дать певцу новую жизнь, но надежды на будущий легкий творческий полет у нее все же нет. Отсюда - горькое раздумье о том, что, может, “ложен... подвиг и даром - труды?” Таким, как Блок и она, трудно среди людей. Сложно жить по романтическому закону: если ты не против всех, то все против тебя. Цветаева самостоятельна. Этого не прощают ни друзья, ни Боги.
Поэтесса с каждым годом все острее чувствовала свою отторженность от других. В мире обыкновенных людей ей с рождения скучно. Цветаева умеет быть беспощадной к “дачнику”, “лавочнику”, ко всем тем, кто способен жить “в жизни, как она есть”. Это ведь про них - “каждый и отч, и зряч”, про них - “качаются - тщетой накачиваются”, они ждут “любви, не скрашенной ни разлукою, ни ножом”. В ее мире такой любви не бывает.
В нем все выпукло и преувеличено, нюансов нет. Для Марины Цветаевой “бог - слишком бог, червь - слишком червь, кость - слишком кость, дух - слишком дух”.
“Диалектика души” - это то, что вряд ли привлекает художников-дарителей. Тип Цветаевой - именно такой тип. “Дарители” способны разбазаривать себя, не умея залечивать “добром” и “молитвой” собственные душевные раны. “Дарителей” мало. Среди них, бесспорно, Маяковский, мятежный Есенин, наш бесстрашный современник Владимир Высоцкий, может быть, безмерно искренний в плохом и хорошем Евтушенко. Да, все они не склонны к мучительному самоанализу, хотя их творчество и изобилует исповедями. Но исповедуются они лишь в одном - невозможно стать и быть другими - как все. Такие художники уверенно чувствуют себя лишь на краю нешуточной “гибели”, их судьба - череда крайностей: взлеты, падения, разочарования, победы.
Вся поэтическая судьба Марины Цветаевой, по ее собственному признанию, уместится в три междометия: “ах!”, “ох!”, “эх!”

“Емче органа и звонче бубна

Молвь - и одна на всех:

Ох - когда трудно, и ах - когда чудно,

А не дается - эх!”

“ Ах: разрывающееся сердце.

Слог, на котором мрут.

Ах, это занавес - вдруг - разверстый.

Ох: ломовой хомут.”

Земное содержание исчерпывается для Цветаевой быстро, высшее - трагедийное - требует каких-то особенных средств своего воплощения. Отсюда - с каждым годом возрастающая усложненность ее поэтического языка. Говоря все более и более о простых в ее понимании вещах и явлениях, Цветаева становится все менее доступной рядовому читателю. Она настойчиво торит дорогу не от “сложного” романтического к “простому” реалистическому (так шли Пушкин, Пастернак, Заболоцкий), а от романтически еще простого (детские сны, фантазии) к романтически невозможному, по сути, сверхчеловеческому.
“Вы - человек... какую нечеловечески огромную роль Вы сыграли в моем существовании”, - признается в одном из писем влюбленный в ее человеческую неординарность, но постоянно тревожащийся за ее земную незащищенность Пастернак.
На то, чтобы воплотить ценой сверхусилия себя и тех, кого любила, Цветаева была способна. Может быть, только в этом и заключалось ее предназначение.

В “Разговоре с гением” как бы подведет итог:

“Коли двух строк

Свесть не могу?”

“ - Кто когда - мог!!” -

“Пытка!” - “Терпи”.

“Скошенный луг -

Глотка!” - “Хрипи:

Тоже ведь - звук!”

“Львов, а не жен

Дело.” - “Детей:

Распотрошен -

Пел же - Орфей!”

“Так и в гробу?”

- “И под доской”.

“Петь не могу”.

- “Это воспой!”

Это ли не сверхнапряжение, воплощенное в жизнь? Такого не найти в призывах самого Пушкина. “Глаголом жги сердца людей!”- все-таки нечто иное. Пророку Пушкина есть, что сказать людям. Цветаевой - гостье ХХ века - часто не о чем и некому говорить. Может быть, поэтому она мечтает в следующий раз прийти на землю глухонемой:

“ведь все равно - что говорю - не понимают,

Ведь все равно - кто разберет? - что говорю”.

А суть, наверное, вовсе не в стихах, а в цветаевском “страшном даре”. Не испугавшись бездны, она сумела отдать ей всю себя. Читатели приняли этот подарок на свой скромный обывательский счет.

Охотников повторить ее путь не находится среди живущих поэтов. Погибшие же унесли с собой тайну последнего свободного прыжка в бездну.

“Доктора узнают нас в морге

По не в меру большим сердцам.”

Романтикам - романтическое.

Главное понимать – мы все живем в последний раз.

Иногда так сильно любишь человека, что хочется уйти от него. Посидеть в тишине, помечать о нем…

Единственный, кто не знаком с печалью – Бог. – М. Цветаева

У детей прошлое и будущее сливаются в настоящее, которое кажется незыблемым.

В жизни есть и другие важные вещи, не только любовь и страсть.

Цветаева: Иногда так хочется отдать душу за возможность отдать душу за что-нибудь.

Постоянная игра в жмурки с жизнью не приводит ни к чему хорошему.

Если взять будущих нас, то дети становятся старше, чем мы, мудрее. Из-за этого – непонимание.

Такое странное ощущение. Если рассматривать вас, как дорогого мне – останется лишь боль. Если считать вас чужим – добро. Но вы для меня ни тот, ни другой – я ни с кем из вас.

Женщины часто заводят в туман.

Продолжение красивых цитат Марины Цветаевой читайте на страницах:

Я – в жизни! – не уходила первая. И в жизни – сколько мне еще Бог отпустит – первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой ушел, потому что мне первой уйти – легче перейти через собственный труп.

Я могу без Вас. Я ни девочка, ни женщина, я обхожусь без кукол и без мужчин. Я могу без всего. Но, быть может, впервые я хотела этого не мочь.

Я говорю всякие глупости. Вы смеетесь, я смеюсь, мы смеемся. Ничего любовного: ночь принадлежит нам, а не мы ей. И по мере того, как я делаюсь счастливой - счастливой, потому что не влюблена, оттого, что могу говорить, что не надо целовать, просто исполненная ничем не омраченной благодарности, - я целую Вас.

Мечтать ли вместе, спать ли вместе, но плакать всегда в одиночку.

Вы когда-нибудь забываете, когда любите – что любите? Я – никогда. Это как зубная боль – только наоборот, наоборотная зубная боль, только там ноет, а здесь – и слова нет.

Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные.

Друг! Равнодушье – дурная школа! Ожесточает оно сердца.

Я никому не необходима, всем приятна.”

Самое ценное в жизни и в стихах - то, что сорвалось.

Доблесть и девственность! Сей союз. Древен и дивен, как смерть и слава.

“Никто не хочет – никто не может понять одного: что я совсем одна.

Любить человека – значит видеть его таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.

Знакомых и друзей – вся Москва, но ни одного кто за меня – нет, без меня! – умрет.

В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел.

Гетто избранничества. Вал. Ров.
Пощады не жди.
В этом христианнейшем из миров
Поэты - жиды.

Если душа родилась крылатой -
Что ей хоромы - и что ей хаты!

Знаю все, что было, все, что будет,
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется - Жизнь.

И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, -
Знай, что от сердца - голова есть,
И есть топор - от головы…

Императору - столицы,
Барабанщику - снега.

Некоторым без кривизн -
Дорого дается жизнь.

Не люби, богатый - бедную,
Не люби, ученый - глупую
Не люби, румяный - бледную,
Не люби, хороший - вредную:
Золотой - полушку медную!

Не стыдись, страна Россия!
Ангелы - всегда босые…

Пусть не помнят юные
О сгорбленной старости.
Пусть не помнят старые
О блаженной юности.

Сердце - любовных зелий
Зелье - вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.

Целому морю - нужно все небо,
Целому сердцу - нужен весь Бог.

А равнодушного – Бог накажет!
Страшно ступать по душе живой.

Бессрочно кораблю не плыть
И соловью не петь.

Благословляю ежедневный труд,
Благословляю еженощный сон.
Господню милость – и Господен суд,
Благой закон – и каменный закон.

Всех по одной дороге
Поволокут дроги –
В ранний ли, поздний час.

Горе ты горе, – солёное море!
Ты и накормишь,
Ты и напоишь,
Ты и закружишь,
Ты и отслужишь!
Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь!
Вечный искус –
Окончательнее пасть.

Гусар! – Ещё не кончив с куклами,
– Ах! – в люльке мы гусара ждём!

Дети – это мира нежные загадки,
И в самих загадках кроется ответ!

Есть некий час – как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.

Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.

За князем – род, за серафимом – сонм,
За каждым – тысячи таких, как он,
Чтоб пошатнувшись, – на живую стену
Упал и знал, что – тысячи на смену!

Зверю – берлога,
Страннику – дорога,
Мёртвому – дроги.
Каждому – своё.

Знай одно: что завтра будешь старой.
Остальное, деточка, – забудь.

И слёзы ей – вода, и кровь –
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.

Каждый стих – дитя любви,
Нищий незаконнорожденный,
Первенец – у колеи
На поклон ветрам – положенный.

Кто в песок, кто – в школу.
Каждому – своё.
На людские головы
Лейся, забытьё!

Кто дома не строил –
Земли недостоин.

Кто приятелям не должен -Т
от навряд ли щедр к подругам.

Легче лисёнка
Скрыть под одеждой,
Чем утаить вас,
Ревность и нежность!

Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.

Люди, поверьте: мы живы тоской!
Только в тоске мы победны над скукой.
Всё перемелется? Будет мукой?
Нет, лучше мукой!

Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.

Не люби, богатый – бедную,
Не люби, учёный – глупую,
Не люби, румяный – бледную,
Не люби, хороший – вредную:
Золотой – полушку медную!

Одна половинка окна растворилась.
Одна половинка души показалась.
Давай-ка откроем – и ту половинку,
И ту половинку окна!

Олимпийцы?! Их взгляд спящ!
Небожителей – мы – лепим!

Руки, которые не нужны
Милому, служат – Миру.

Смывает лучшие румяна Любовь.

Стихи растут, как звёзды и как розы,
Как красота – ненужная в семье.

Уж вечер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землёю скоро уснём мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.

Я женщин люблю, что в бою не робели,
Умевших и шпагу держать, и копьё, –
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное – женское – счастье моё!

Осыпались листья над Вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
Вы всe-таки мой.

Смеетесь! – В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой – так несомненно и так непреложно,
Как эта рука.

Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.

Я Вас целовала! Я Вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала –
Домой.

Пусть листья осыпались, смыты и стерты
На траурных лентах слова.
И, если для целого мира Вы мертвый,
Я тоже мертва.

Я вижу, я чувствую,-чую Вас всюду!
– Что ленты от Ваших венков! –
Я Вас не забыла и Вас не забуду
Во веки веков!

Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
– Письмо в бесконечность. – Письмо
в беспредельность-
Письмо в пустоту.

Моя душа чудовищно-ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.
Говорить о внешности в моих случаях – неразумно: дело так явно, и настолько – не в ней!
– Как она Вам нравится внешне? – А хочет ли она внешне нравиться? Да я просто права на это не даю, – на такую оценку!
Я – я: и волосы – я, и мужская рука моя с квадратными пальцами – я, и горбатый нос мой – я. И, точнее: ни волосы не я, ни рука, ни нос: я – я: незримое.
Чтите оболочку, осчастливленную дыханием Бога.
И идите: любить – другие тела!

– Карл Великий – а может быть и не Карл Великий – сказал: “С Богом надо говорить – по-латыни, с врагом – по-немецки, с женщиной – по-французски…” (Молчание.) И вот – мне иногда кажется – что я с женщинами говорю по-латыни…

Есть вещи, которые мужчина – в женщине – не может понять. Не потому, что это ниже или выше нашего понимания, дело не в этом, а потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя, будучи.

Действующих лиц в моей повести не было. Была любовь. Она и действовала – лицами.

Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.
Не любить – видеть человека таким, каким его осуществили родители.
Разлюбить – видеть вместо него: стол, стул.

Знаете для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить самые большие вещи.

“У каждого из нас, на дне души, живет странное чувство презрения к тому кто нас слишком любит.
(Некое “и всего-то”? – т.е. если ты меня так любишь, меня, сам ты не бог весть что!)
Может быть потому что каждый из нас знает себе настоящую цену.”

«Родилась Марина Ивановна Цветаева в Москве 26 сентября 1892 г. с субботы на воскресенье, в полночь, на Иоанна Богослова, в самом сердце города, в небольшом, по Трехпрудному переулку уютном доме, напоминавшем городскую усадьбу фамусовских времен.

Она всегда придавала смысловое и едва ли не пророческое значение таким биографическим деталям, где чувствуются порубежность, граница, надлом: «с субботы на воскресение», «полночь», «на Иоанна Богослова…».

В пору ее рождения, на излете осени и в преддверии зимы, жарко плодоносит рябина - упомянутая в разных стихах, она станет как бы символом цветаевской судьбы, горькой, надломленной, обреченно пылающей высоким багряным костром:

«Жаркою кистью,

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни,

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне,

Хочется грызть,

Жаркой рябины,

Горькую кисть».

Рябину можно по праву внести в поэтическую геральдику Цветаевой.

Отец Цветаевой был выходцем из бедного сельского священства, благодаря незаурядному таланту и «двужильному» (по выражению дочери) трудолюбию он стал профессором-искусствоведом, выдающимся знатоком античности. Не случайно у Цветаевой много мифологических образов и реминисценций - она, возможно, была последним в России поэтом, для которого античная мифология оказалась необходимой и привычной духовной атмосферой.

Мать, Мария Александровна Мейн, происходившая из обрусевшей польско-немецкой семьи, была одаренной пианисткой, реализовавшей, правда, свой талант лишь в домашнем кругу, ее игрой восхищался Антон Рубинштейн. Музыкальное начало оказалось исключительно сильным в Цветаевском творчестве. Марина Цветаева воспринимала мир прежде всего на слух, стремясь найти для уловленного ею звука по возможности тождественную словесно - смысловую форму. Цветаева оказалась, эоловой арфой: воздух эпохи касался ее струн как бы помимо видимой воли «исполнителя». Марина и ее сестра Анастасия Цветаевы рано осиротели - мать умерла от туберкулеза, когда старшей, Марине, было 14, а Анастасии - 12 лет. Отец, погруженный в науку и создание музея, любил детей, но не замечал, что они взрослеют. Не случайно поэтому Марина росла вне реальности: в мире культуры, книг, музыки, мечтаний, росла, по ее же словам, «мимо» времени.

В 16 лет Марина начала печататься. До революции в России вышли три книги ее стихов: «Вечерний альбом» (1910), «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913). В 20-е годы были изданы две книги с одинаковым названием «Версты», где была собрана лирика 1914-1921 годов. С самого начала творческого пути Цветаева не признавала слова «поэтесса» по отношению к себе, называя себя «поэт Марина Цветаева».

Внешние события предреволюционной истории мало коснулись ее стихов. Много позднее она скажет, что «поэт слышит только свое, видит только свое, знает только свое».

Первая мировая война и революция задели ее постольку, поскольку затронули судьбу ее мужа и детей.

Познакомилась она со своим будущим мужем С.Я. Эфроном в Коктебеле: Марина отправилась на безлюдный пляж Сердоликовой бухты. Там она прогуливалась в поисках красивых камней. А на скамейке, на фоне бескрайнего моря, сидел красивый юноша. Он вызвался помочь Марине, та, восхищенная его голубыми глазами, согласилась. Про себя Цветаева загадала: если он догадается, какой камень понравился ей больше всего и принесет его, то она выйдет за него замуж. Об этом знакомстве поэтесса позже вспоминала: «А с камешком - сбылось, ибо С.Я. Эфрон, за которого я, дождавшись его 18-ти лет, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день знакомства открыл и вручил мне - величайшая редкость! - генуэзскую сердоликовую бусу, которая и по сей день со мной».

И еще: «В Крыму, где я гощу у Макса Волошина, я встречаю моего будущего мужа, Сергея Эфрона. Нам 17 и 18 лет. Я обещаю себе, что, что бы ни случилось, я никогда с ним не расстанусь». В Москве 1939 года Цветаева подтвердила данное в восемнадцать лет обещание. А та самая «сердоликовая буса» надолго пережила участников описанных событий: в 1973 году она оказалась в руках их дочери, Ариадны Эфрон.

Сергей Эфрон происходил из семьи народовольцев. Его мать, Елизавета Петровна Дурново, была известного дворянского рода, что, однако, не мешало ей с искренним желанием помочь всем обездоленным примкнуть к революционной организации «Земля и Воля». Яков Константинович (Калманович) Эфрон происходил из еврейской семьи, из Виленской губернии. В своем будущем муже Марина видела воплощение благородства и вместе с тем беззащитности. Современники отмечали, что в чувстве Марины к Сергею было много материнского - а Эфрон нуждался в опеке и заботе. Знакомые и родственники описывали его по-разному. Но большинство сходилось в том, что это был красивый юноша, с мягким характером, которому требовалась поддержка жены.

Анастасия Ивановна очень любила своего «мягкого, приветливого, обаятельного родственника».

Эфрон, заболевший туберкулезом после смерти матери в 1910 году, всю жизнь отличался слабым здоровьем. Сергей Яковлевич не мог долго переносить влажный крымский климат, поэтому молодые люди вскоре переехали в Уфимскую губернию, откуда осенью 1911 года вернулись в Москву. Отец Цветаевой тогда был тяжело болен и лечился на курорте для сердечников за границей. В ожидании серьезного разговора с отцом о замужестве Цветаева поселила будущего мужа в своем доме в Трехпрудном переулке. Спустя некоторое время они разместились в квартире в Сивцевом Вражке, куда к ним переехали Лиля и Вера Эфрон, сестры Сергея, а также Елена Оттобаль - давно Волошина (Пра) из Коктебеля. Эфрон был моложе своей будущей жены на год. В то время он писал книгу «Детство» и посещал гимназию. Марина готовила к печати второй сборник стихов «Волшебный фонарь». Тихий праздник венчания Цветаевой и Эфрона состоялся 27 января 1912 года в Палашевской церкви. Далеко не все встретили этот брак с восторгом. Правым монархистам Цветаевым и Иловайским оказались не по душе прошлые революционные настроения и еврейское происхождение Эфронов. Сама же Марина была счастлива. Ее чувства нашли отражение в стихотворении «На радость», посвященном мужу. Вскоре после свадьбы в издательстве «Оле Лукойе», которое основала молодая семья, вышла книга Сергея Яковлевича «Детство» и сборник Цветаевой «Волшебный фонарь». Гувернантка семейства Цветаевой, С.Д. Мейн (Тьо), помогла молодым купить дом на Полянке, в Замоскворечье.

В сентябре 1912 года в этом доме родилась Ариадна. В 1914 году молодая чета переехала в другой дом, расположенный в Борисоглебском переулке, где Цветаева жила до самого отъезда из России в 1922 году.

Первые годы совместной жизни были счастливыми. Марина Ивановна писала: «Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него поднимается температура, он весь лихорадочная жажда всего...

За три - или почти три - года совместной жизни - ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и я совсем не переменилась (люблю всё то же и живу всё так же, как в 17 лет). Мы никогда не расстанемся. Наша встреча - чудо». Стоит всё же заметить, что по характеру они являлись двумя разными людьми. Сергею нужно было служить какой-то идее: сначала это была Марина, затем - верность родине, затем - коммунизм. Цветаева же служила слову и искусству. Марк Слоним вспоминал, что Марина по-настоящему никого, кроме своего мужа, и не любила. Цветаева оставалась с Эфроном всю жизнь, последовав за ним навстречу гибели. Однако были в ее жизни и другие, порой довольно неожиданные романы. В 1915 году Эфрон отправился на фронт добровольцем». «Возможной причиной такого неожиданного поступка некоторые биографы называют роман Марины с поэтессой Софией Парнок и кризис в отношениях супругов. Цветаева и Парнок познакомились осенью 1914 года в одном из литературных салонов. София Яковлевна была старше Марины Ивановны на семь лет. На момент их встречи она уже являлась признанным независимым литературным критиком и талантливой поэтессой. Цветаева моментально попала под ее влияние. Парнок с юности и до самой смерти имела отношения с женщинами, хотя с 1907 по 1909 год была замужем за поэтом Владимиром Волькенштейном. Марина обожала свою возлюбленную, восхищалась ее темными глазами, высоким лбом, бледностью и надменными губами. В начале 1915 года Цветаева создает стихотворение «Ты проходишь своей дорогою...», в котором описано всё, что так нравилось ей в новой подруге. Парнок сочетала в себе, по словам Цветаевой, «нежность женщины, дерзость мальчика». Весной 1915 года Марина и София отправляются в Коктебель, где к ним присоединяются Аля с няней и сестра Анастасия с сыном. Цветаева между тем вполне осознавала всю тяжесть своего положения и разрывалась между чувствами к Парнок и к мужу. Когда женщины вернулись в столицу, стало понятно, что их отношения подошли к концу.

В феврале 1916 года роман завершился. Что-то разладилось в отношениях с Софией Парнок, и снова одиночество, и снова боль утраты.

Подробности разрыва остались неизвестны. Перипетии их романа, с некоторой долей вымысла, нашли отражение в Цветаевском цикле «Подруга» и «Юношеских стихах». Эти отношения оставили след в жизни и творчестве обеих поэтесс, для Марины Ивановны они оказались важным этапом поэтического и духовного развития».

«У Цветаевой было двое дочерей - Ариадна и Ирина. Сын Георгий в эмиграции. В голодные годы «военного коммунизма» Цветаева была поставлена перед трагическим выбором: у нее не было возможности прокормить обеих девочек, и младшую Ирину она была вынуждена отдать в приют, где девочка умерла от голода.

Помимо жизненных трагедий в первые годы революции (неизвестность судьбы мужа, бытовая неустроенность, голод, смерть Ирины) Цветаева переживает и творческую драму: обе ее книги «Версты» оказались непонятными читателями, даже любивший и глубоко ценивший Марину Осип Мандельштам в статье «литературная Москва» более чем резко отозвался о ее стихах. Все это усиливало у Цветаевой ощущение собственной ненужности в России. Но главной причиной ее эмиграции было стремление воссоединиться с мужем.

В мае 1922 года Цветаева эмигрировала. В эмиграции Марина была мучительно одинока - без России русской земли, вне эмигрантской среды. Она посвящает стихотворения русскому народу, событиям современной ей русской истории, восхищенно отзывается о Маяковском, Пастернаке, Есенине. За свою предельную искренность и гуманность, за субъективную честность она расплачивается тем, что ее перестали печатать в эмигрантской прессе, ограничив возможность зарабатывать на жизнь и лишив необходимого каждому творцу контакта с читателем. Отчуждение Цветаевой от эмигрантской среды была связана и с позицией, занятой ее мужем. Замешанный в ряде скандалов, С.Я. Эфрон был вынужден бежать из Франции. Эмиграция отшатнулась от жены «агента Москвы». Лишь узкий круг ее друзей остался верен опальной изгнаннице.

Встал вопрос о возвращении в Россию. М.И. Цветаева понимала, какие сложности ждут ее на родине, - но все же решилась вернуться. В этом поступке вновь проявились главные черты Цветаевой-поэта и человека: верность, мужество, высокие понятия о чести.

Она думает прежде всего о близких: думает, что сумеет помочь семье, что сыну в России «будет хорошо». Ее жизненное кредо выражено в письме к ее чешской знакомой А. Тесковой: «Нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась». Безумный и жестокий мир «железного» века петлей захлестнул ей горло. Арестованы муж и дочь. Гослитиздат задерживает книжку стихов. «Благополучные» поэты отпускают в ее адрес иронические шпильки, устраняясь от какой бы то ни было помощи. Нет в живых Блока, Гумелева, Есенина, Маяковского и Мандельштампа. Как и в годы «военного коммунизма», не на что жить.

С начала Великой Отечественной войны Цветаева совсем растерялась, боялась, что не сумеет прокормить сына. В начале августа она вместе с группой писателей выехала в небольшой городок на Каме Елабугу. Цветаева была готова на все, лишь бы получить хоть какую-то работу.

• 26 августа она писала заявление в Литфонд с просьбой принять ее на работу в качестве судомойки. Но и в этом ей было отказано.
• 31 августа 1941 года великий русский поэт Марина Ивановна Цветаева добровольно ушла из жизни. В одной из предсмертных записок - строки: «А меня простите - не вынесла».